— Это правда. У меня отец пропал, когда я еще моложе тебя был. Его потом в Неве нашли. И еще один старик на моих глазах помер, я не выдержал и заболел. Сначала здесь в Ленинграде лечили, потом в Новгород увезли. Там из детприемника тоже пришлось в больницу направить.

— В дурку? — уточнил Димка.

— В дурку, — кивнул и почему-то засмеялся старший брат. — Но не к шизофреникам и не к олигофренам. К таким же мальцам с психическими травмами и шоками. После пожаров, катастроф, гибели родителей детей там держали, чтобы в себя пришли. Я сейчас сумасшедшим не считаюсь, даже свидетельство выдали. Если хочешь, дам прочитать, — Егор с готовностью остановился, скинул с плеча рюкзак.

— Некогда, двадцать пятый, наш трамвай подходит, — решил Димка. — Лучше я его дома прочитаю.

В квартире все свои и чужие женщины прибегали глазеть на Егора, он как-то стушевался, сел на стул, молчал и в стену смотрел. Димка его пожалел, провел к отцу познакомиться. Но отец, едва поздоровавшись, сразу убежал, у него хватало дел: машины заказать, оркестр привезти, водки и еды накупить, а еще цветы и временный памятник и чего-то еще... Димка позже столкнулся с отцом, когда тот втаскивал на кухню ящики с грохочущей водкой.

— Слышь, папа, вроде Егор этот не гопник и не уголовник. Наоборот, какой-то пришибленный.

— Думаешь? — с сомнением спросил отец.

— А чего думать! Вижу, и разговаривал с ним. Он даже не псих, справку показал, что вылеченный. Главное, очкарик, ведь все очкарики безобидные, у меня в школе, у нас во дворе. Вот, ей-богу!

— Не божись! — мгновенно вскипел отец. — Стыдно! А еще пионер, сын коммуниста, директора института, наконец! Должен понимание иметь. Если поп в дом пробрался, тебе вовсе не обязательно кресты класть.

Димке стало стыдно, покраснел и закивал.

— А с братом твоим вечером разберемся, что за штучка. Управимся с матерью, вернемся, выпьем и потолкуем. Мать умирала, просила, чтобы мы ему по жизни подсобили. Так что ты к нему привыкай, Димка. Мать просила, дело такое, должны последнюю просьбу...

Тут отец расплакался: громко, беспомощно всхлипывал, как маленький, отвернувшись к окну от заглядывающих из коридора людей. Димка деловито набрал воды из-под крана в стакан, подал отцу. И сам заплакал. Прискакала бабка Анисья, накапала отцу в воду кошачьей радости, а что отец не допил, сама с удовольствием выхлебала, будто лимонад. И снова завертелась кутерьма. Прощались с матерью в квартире, затем гроб взяли на руки мрачные небритые мужики с кладбища, понесли на выход. Матерно понукали друг друга, качая деревянный ящик на лестницах с бесцеремонной грубостью. Димка шел за ними, со страхом и злостью смотрел, как шныряет в стороны и вниз деревянная посудина с его мамой, и думал, что убьет их, если она выпадет.

У подъезда сбивчиво громыхал и завывал оркестрик, гудели машины и грузовик. Сбегались посмотреть люди из соседних подъездов и домов, невзирая на холодный мелкий дождь. Димка стоял мрачный, с отвращением прислушиваясь к шепотку толпящихся вокруг старух: «Сироткой остается... мачеху если приведут, она ему покажет лихо...» Их тетка причитала и плакала над серым равнодушным лицом мамы, хотя раньше тетка приезжала очень редко, потому что каждый раз ругалась с мамой.

Хотел было Димка убежать, спрятаться в автобусе. Отец перехватил, приказал стоять стойко у гроба, как солдату на посту. Так вот в школе он стоял со знаменем (второй год был в группе знаменосцев), неподвижный как истукан, на общерайонных пионерских сборах. С Егором хлопотали соседки, притащили откуда-то черный костюм и темную рубашку, заставили все это надеть, напялили огромные черные туфли, покрытые лаком. Егор покорно сносил понукания, долго стоял рядом с Димкой, смотрел на умершую мать, словно хотел увериться, что это она, и он не ошибся адресом. Отец хлопал Егора по плечу, говорил фальшивым бодрым басом: «Крепись, мальчик, нам всем тяжело...» Егор кивнул вяло и равнодушно, будто застигнутый за безделием, стал суетиться: бегал в дом и выносил венки, лопаты, полотенца, даже попытался встать под гроб, чтобы поднять в кузов грузовика. Тетки закричали ему: «Нельзя, не должны родные под покойником стоять, опасно!..»

А на кладбище, когда Егор потерял сознание, Димка опять заподозрил, что этот новоявленный старший брат ненормален.

До самого полудня, до того момента, когда гроб спускали в яму, лилась с неба вода. На кладбище было абсолютно пусто, никто, кроме их мамы, видно, не умер. Тоскливо скреблись на ветру голые вымокшие деревья, под темно-серым низким небом каркали любопытные вороны, кружа над вязнувшими в глине людьми с красным гробом на плечах. Чмокала грязь, засасывая сапоги и ботинки. А в вырытой с утра яме плескалась вода. Кладбищенские рабочие напирали на отца Димы: «Ну что, придурок, говорили же тебе, в полдень надо копать! Заладил: напьетесь, не успеете. Теперь сам этот кисель расхлебывай!»

Кто-то подсуетился, появились мятые ведра, которыми долго черпали из могилы, как из колодца, желтую глинистую жижу с гулкими пузырями. Вычерпывали почти час. Люди мокли под дождем, некоторые удирали в стоявшие за забором машины. Вода опускалась на дно очень неохотно, поскольку, помимо дождя, почва была болотистая. Решили хоронить; наскоро выстроились, чтобы целовать на прощание покойницу. Когда захлопнули гроб крышкой, Димке показалось, что что-то черненькое упало в гроб с неба, но он промолчал. Зато Егор не утерпел:

— Подождите, уронили внутрь... Черное такое...

Димка решил, что это ворона какнула с неба, брезгливо отвернулся. Крышку сняли: по серому лицу трупа полз огромный черный слизняк. Наверное, ветром с ветки стряхнуло. Егор снял его двумя пальцами, отбросил подальше. На этот раз без проволочек забили ящик длинными гвоздями. Опустили его в могилу. Гроб шумно выдавил грязные всплески, дернулся и всплыл в луже. Тараторили, не стесняясь, «бабки-соседки»: «Не по-людски в воду хоронить, покойнице в беспокойстве почивать, вернется пожаловаться, а может и за собой мужа или сыновей потянуть...»

Когда похлопали лопатами свежеисполненный расползающийся холмик могилы, выглянуло солнце. Прошлось светом и блестками по пожухлой гнилой траве, по кляксам луж, по озябшим хмурым лицам. Оркестрик взбодрился, без просьб еще раз сыграл в бодром темпе Шопена. У всех на душе полегчало — проводили по-нормальному, солидно, пора и на поминки возвращаться, небось директор-то богат, как следует накормит-напоит.

Димка не сразу заметил, что на кладбище приперся тот самый старый поп-грязнуля. Мальчик стоял вплотную к гробу, а поп, в самой настоящей рясе, — в заплатках и грязной от брызг и глины, — ходил за спинами людей вокруг могилы, что-то скороговоркой бубнил, помахивая дымящим кадилом. Взрослые с удивлением косились на священника, прогнать никто так и не решился (а у отца болезненно перекосилось лицо, переживал, что люди подумают). Димка улучил момент, подошел и дернул попа за рукав, прошептал отчетливо, чтобы тот убирался подальше и не позорил их с отцом.

— Слушай, салага, вон тот парень, он что, и есть твой брат-то? — игнорируя предложение Димки, спросил тоже шепотом поп.

— Не ваше дело, — угрюмо объяснил Димка.

— Егором его кличут или как? — опять спросил любопытный поп.

И подошел поближе к Егору. Егор посмотрел рассеянно на попа. Как раз заканчивали кидать в яму землю, он, как и Димка с отцом, измазал руку в глине (кидая последнюю горсть), не знал, как очистить. Егор отвернулся от всех, пошел куда-то за чужие могилы, сел на мокрую черную скамейку. И повалился навзничь, как от хлесткого удара. Димка прибежал к нему; белое спокойное лицо брата было неподвижным. Опять выручила Анисья, побила Егора по щекам, напоила из пузырька корвалолом. Егор долго кашлял.

— Дыма наглотался, — смущенно сказал Димке.

Димка пожал плечами, пошел к автобусу, чтобы ехать домой. Размышлял, могли ли врачи неправильно выписать справку этому Егору.