– Если я не ошибаюсь, – Петр Семёнович-Сергеевич страстно, решительно и даже дерзко взглянул на Володю, – Сашка родился 29 мая. Или 30-го. И никто, даже родители, не знали точную дату его рождения. И мало того, что не знали, так они ещё всегда её путали! А ему-то, Сашке, брату твоему, было всё равно. Он жил себе и жил. Пока жилось.

– Ну да, так всё и было, – хмуро ответил Володя. – Так и было всё.

Пётр Сергеевич-Семёнович отработанно качнул своей кривой, обезображенной головой, а потом с необычайно экспрессией воскликнул:

– Но ведь и точной даты его смерти никто не знает! И умер он тоже в конце мая!

– Да. 29-го, 30-го или даже 31-го.

– Но разве это не противоречие! – торжественно вскричал Пётр Семёнович-Сергеевич. – Я никогда не сталкивался с таким необычайным противоречием!

Их диалог продолжался ещё некоторое время, а потом неуловимо иссяк. Что очевидно не помешает ему когда-нибудь снова возродиться. Пётр Семёнович-Сергеевич, разумеется, вскоре, опять захотел выпить стаканчиков пять или шесть, или восемь твёрдого бретонского чайку. Он стал употреблять чай с потрясающей жадностью, как будто бы вообще ничего не пил и не ел несколько суток подряд.

Володя смотрел на это безудержное чаепитие, и на кривую, обезображенную голову Петра Семёновича-Сергеевича, и вновь, и вновь понимал удручённо, что его брат Сашка умер 29-го, 30-го или даже 31-го мая совсем молодым, и что родился он вроде бы примерно в те же сроки. Володя понимал также, что любитель бретонского чая и обладатель кривой, обезображенной головы был во многом прав, потому что трудно представить себе что-нибудь более противоречивое. Всё равно не любил – не выносил – не признавал – терпеть не мог Володя это скользкое, это прилипчивое, это змееподобное слово.

Пётр Сергеевич-Семёнович пил чай. Татьяна-Марина, жена Володи, полусидела неподалеку, в рыхлом древнем кресле. Она совершенно беззлобно молчала. В её молчании не было ни малейшего противоречия.

КОВЁР-САМОЛЁТ

Однажды, в тёплый зимний день, Володя и брат его Сашка, который умер совсем молодым, летели на ковре-самолёте. Нелишне иметь в виду вот что: Сашка потом умер совсем молодым, потому что будь он мёртвым, он бы на ковре вряд ли полетел, да и Володя едва ли стал бы путешествовать на ковре-самолёте с мёртвым Сашкой.

Летели они себе, летели, и сами не знали куда прилетят. Понимали, что наверняка куда-нибудь да прилетят. Лететь им нравилось. Володе, во всяком случае, нравилось. Что и не странно, ведь он постарше был Сашки, который даже и умер-то совсем молодым. Сашке полёт нравился чуть поменьше. Он то зевал, то недоуменно таращился на дольний мир, а иногда даже и поплёвывал на него, на мир дольний, сверху. Володя не слишком одобрял плевки брата своего. Поскольку Сашка был помладше его, то Володя относился к плевкам Сашкиным с юмором и с благодушной снисходительностью, понимая, что время всё перетрёт, в том числе и Сашкины поплёвывания. Как выяснилось позже чуть, он оказался прав, время воистину в самом деле всё перетёрло, и где-то в конце мая Сашка неожиданно умер совсем молодым.

Ну а летели-то Сашка с Володей на ковре – самолёте ничуть не в конце мая.

Совсем другое время года наблюдалось во время их полёта – зима, тёплая зима, горячая, жаркая местами зима, чем-то даже напоминавшая нежную, кокетливую, сладострастную зиму в отрогах каких-то не слишком высоких и зажравшихся южных гор.

– Смотри, Сашка, вот внизу, город наш, – вдумчиво сказал Володя, ощущая себя необычайно приподнято. – Вон и улица наша, и двор. И дом наш, и балкон даже видно.

Балкон квартиры на первом этаже в самом деле превосходно был виден сверху. Не очень уж высоко летели на ковре-самолёте Володя и Сашка, который потом, в конце мая, умер совсем молодым. Как раз в то время, когда Сашка и Володя пролетали над своим домом, на балкон вышел отец-отчим Татьяны-Марины, жены Володиной, Пётр Семёнович-Сергеевич, он держал в руках стакан – видимо, с твёрдым бретонским чаем, и благодушно покачивал своей кривой, обезображенной головой.

Сашка несколько раз плюнул вниз. Его плевки не долетели до балкона и до головы отчима-отца Татьяны-Марины, молчаливой жены его брата. Володя на этот раз ничего не сказал, он с каждой новой секундой всё больше убеждался в том, что время всё перетрёт. В том числе и Сашкины плевки. Так что если бы даже Сашкина слюна и коснулась кривой, обезображенной головы Петра Семенович-Сергеевича, то Володя никак не отреагировал бы на будто бы неадекватное поведение своего младшего брата.

– Чёрт, а я деньги забыл с собой взять. И документы, – вздохнул Сашка. – Сигареты теперь не смогу купить.

Володя не очень понимал, где же именно сейчас Сашка хочет купить сигареты и зачем для покупки сигарет нужны документы. Вновь ничего не сказал. Ковёр-самолёт медленно, полусонно покачиваясь, летел дальше. Неизвестно куда. Внизу расстилался дольний мир, на который время от времени лениво поплёвывал брат Володи, Сашка. Который ещё не и знал, что скоро, в конце мая, он умрёт совсем молодым.

ТЫ ТАК НЕ ДУМАЕШЬ?

Однажды, в конце сентября, Татьяна-Марина, жена Володи, сказала ему, что ей очень хочется купаться. Володя удивился. Во-первых, Татьяна-Марина, его молчаливая жена Татьяна-Марина, очень редко что-нибудь говорила, а во-вторых… Нет, Володя и сам не знал, что во-вторых, он думал сейчас о совершенно других материях. О каких именно?

Володя не смог бы этого никому объяснить; впрочем, его никто ни о чём и не спрашивал. Так бывает иногда, когда тот или иной человек ничего толком не может объяснить, хотя его никто и ни о чём не спрашивает. Вот и с Володей это произошло. Более того, с ним вообще нередко подобные игры – фокусы – тусовки духа приключались.

Итак, Володя был удивлён. Но он знал, он доподлинно знал, что купаться ему не хотелось.

– Тебе не хочется, а мне хочется, очень хочется купаться! – с вибрациями мелкой истерики повторила Татьяна-Марина.

– Так ведь конец сентября уже, – рассудительно произнёс Володя, – холодновато сейчас в воде.

– Хочу купаться, хочу купаться! – почти рыдала Татьяна-Марина...

– Холодновато, наверное, сейчас в воде-то, – ещё более рассудительно повторял Володя.

– Купаться! Купаться! Купаться!

Володя не слушал её, он глубоко погрузился в собственные мысли. Если бы сейчас его кто-нибудь бы спросил: о чём он думает, то тут уж он в карман за словом не полез! Только некому было сейчас у него что-нибудь спрашивать. Кроме Татьяны-Марины. Которая тоже ни о чём у него спрашивала, а кричала, что хочет купаться. Громко кричала и даже противно. Только Володя уже всецело погрузился в размышления и не обращал на вопли Татьяны-Марины ни малейшего внимания.

Он думал. Думал Володя на самом деле сейчас о том, что его брат Сашка, который умер совсем молодым, тоже любил купаться. На другой берег реки когда-то плавал. Да, было дело. Вот только не часто он, Сашка, купался. Стало быть, и не очень любил. Также Володя думал ещё и о том, что, возможно, Татьяна кричит с благословения своего отчима-отца Петра Сергеевича-Семёновича, постоянно покачивающего кривой, обезображенной головой и прославившегося воистину бездонной и безграничной страстью к употреблению твёрдого, бретонского чая. И ещё Володя думал о Дельфии, медсестре из банка. Она, в мутной глубине своей повидавшей виды души, считала, что он, Володя, нравится ей больше, чем Сашка. Скорее всего, Дельфия ошибалась.

Вот о чём думал Володя, решительно не обращая внимания на слова Татьяны-Марины.

– Купаться, купаться… – бормотала она. – Мне хочется купаться…

– Я тебе не запрещаю купаться, – очень рассудительно, не менее рассудительно, чем прежде, сказал, наконец, Володя. – Только ты имей в виду, что сейчас, в конце сентября, холодновато, наверное, в воде-то. Ты так не думаешь? Отчего же ты так не думаешь? Почему же ты так не думаешь? Совсем ведь не жарко в воде-то.