Володе захотелось рассказать Петру Семёновичу-Сергеевичу, утомительно и однообразно покачивающему своей кривой, обезображенной головой, что-нибудь несуразное, нелепое, нескладное, абсолютно бессмысленное, и даже неприличное. Да, он уже готов был поступить именно так. Как вдруг подумал, что не только Сашка, который недавно умер совсем молодым, не знал точной даты своего рождения, но что и он, Володя, тоже точно не знает когда родился! Значит, и он может умереть! Пусть Володя был постарше Сашки, всё равно с ним могло случиться тоже самое, что и с его братом.
Отчего же их родители не знали точной даты рождения своих сыновей? Отчего? А?
Пётр Семёнович-Сергеевич совершенно не представлялся больше Володе объектом, достойным доверия. Впрочем, так, в сущности, и прежде было. И уж тем более – теперь. А Пётр Семёнович-Сергеевич или, если угодно, Петр Сергеевич-Семёнович – да и не всё ли равно! – продолжал без устали пить твердый бретонский чай. И покачивал, покачивал, покачивал своей кривой, обезображенной головой. Кроме чаепития его ничего – похоже – явно – видимо – очевидно – не интересовало.
День подходил к концу.
Заканчивалось бабье лето.
Rolling Stones выложили в сети новый альбом.
Бретонский чай стал ещё более твёрдым, чем в прошлом году.
Сашка умер совсем молодым.
ВОКРУГ МУЗЫКИ
Когда Сашка ещё был жив, то однажды, незадолго до того, как он умер в конце мая совсем молодым, они с Володей решили вдвоём послушать музыку. Вообще-то и Сашка, и Володя не любили музыку. То есть, в некоей определенной мере они музыку как бы и любили, но и не очень-то уж любили они её. Так довольно часто бывает. Не только у Сашки с Володей. Некоторые экземпляры из многочисленного человеческого стада вовсе не знают, любят ли они музыку или нет. Иногда, в процессе так называемой жизни, отношение к музыке у многих экземпляров меняется, этому способствуют самые разнообразнейшие причины. Или нет, не меняется. Или никакие причины этим метаморфозам не способствуют. Или без самых разных причин что-то происходит. Только разобраться в генезисе и причин, и без причин не могут даже самые тёртые, самые ушлые гуру. Сашка, например, сначала музыку не любил. Потом он более-менее её полюбил. Потом же стал и любить её, и не любить одновременно. Сложно устроен человек, очень часто он и сам не знает, что он любит и чего он не любит. Володя, например, знал, что он не всю музыку любит. И ещё он знал, что не всю музыку не любит. Даже иногда мог попытаться объяснить почему. А вот Сашка не знал, что он любит. И, соответственно, не знал, чего не любит, и даже не пытался что-либо объяснить. Володе это не нравилось в Сашке, он настойчиво предлагал брату встать на путь духовного самоусовершенствования. Сашка вроде бы и не возражал, но совершенно не понимал – не знал – не предполагал – не предвидел – не чувствовал, каким же образом можно выползти – выкатиться – выкарабкаться – вывалиться на этот путь.
– Наверное, у него бы всё сложилось бы по этой части, – думал порой Володя, – если бы он не умер так внезапно в конце мая. Совсем молодым. И музыку мы с ним вдвоём тогда так и не послушали.
ПРОТИВОРЕЧИЕ
Немало есть слов, которые Володе не нравятся. Чересчур умными, слишком многозначительными они ему кажутся. Терпеть он их не может. Одним из таких неприятных словес – словечек – словец – слов для него, для Володи, для брата Сашки, который умер совсем молодым, для мужа молчаливейшей Татьяны-Марины, является слово «противоречие». Никогда не любил Володя «противоречие». Теперь тоже его не любит. Тем не менее, в последнее время, Володе часто приходится с этим словом сталкиваться.
Володя иногда до конца – до предела – до точки – до покрышки – до вспышки – до тени старого зонта – до набора блестящих латиноамериканских пуговиц, не знал, не понимал истинно и реально, как же зовут отчима-отца или отца-отчима такой неразговорчивой Татьяны-Марины – Пётр Семёнович или Пётр Сергеевич. Но как бы и не звали на самом деле этого не слишком молодого человека с кривой, обезображенной головой, обожающего выпивать за один присест несколько литров твёрдого бретонского чая, он весьма, и весьма, и весьма, нередко, и, даже до омерзения, до отвращения, до рвоты часто, употреблял в речи своей противное и несимпатичное Володе «противоречие». Не только ему, Володе, было оно, это словцо – словечко – словечечко неприятно-отвратительно-гадостно и противно. Сашка, который умер совсем молодым, тоже его вроде бы не жаловал, не признавал и не любил.
Пётр Семёнович-Сергеевич, преисполненный удовольствия от безразмерного чаепития, отдыхал. Он вспоминал свою единственную поездку в европейские страны, где несколько лет назад пришлось ему некоторое время для чего-то побывать. Насмотрелся там разного: чемоданчики на колёсах, сплошные улыбки, дискотеки на каждом углу, бумажные ботинки, сиреневые панамы, женщины с холёными телами, календари в окнах, много света и слишком уж чисто. Всё чужое. Не своё. Не родное. Петру Семёновичу-Сергеевичу заграница упорно и решительно не понравилась. Да, тут ещё немаловажно, что больше за кордоном Пётр Семёнович-Сергеевич так никогда и не появлялся, и ещё не менее значительно-принципиально-существенно, что особенно он намучился тогда, в эпоху своей разовой заграничной вылазки, в Варшаве, когда заблудился на железнодорожном вокзале и плутал по нему с пустым термосом дня два с половиной, не меньше.
– Послушай, Володя, – задумчиво сказал Пётр Семёнович-Сергеевич, – не пойму я отчего-то одной вещицы. Вот брат твой, Сашка, умер в конце мая, так? Но какого числа?
– Точно неизвестно. 29-го или 30-го. Или даже 31-го, – мрачно ответил Володя. Он не очень любил говорить про Сашкину смерть. Хотя помнил и думал про неё постоянно.
– Странно всё же как-то, – Пётр Сергеевич-Семёнович покачал своей кривой, обезображенной головой. – Неужели точно неизвестно? Так ведь не бывает.
Володе совершено не хотелось говорить про Сашкину смерть, но он знал, что Пётр Семёнович-Сергеевич всё равно не отвяжется; ведь несмотря на наличие кривой, обезображенной головы, любил отчим-отец Татьяны-Марины обстоятельные и пространные рассуждения.
– Согласись, – скушным, учительским голосом сказал Пётр Семёнович-Сергеевич, – что есть в отсутствии точной даты смерти твоего брата Сашки некоторое противоречие.
Опять противоречие! Опять он слышит это отвратительное слово! Володе не хотелось разговаривать про Сашкину смерть. Откровенно и радикально послать куда-нибудь подальше пожилого человека ему было неудобно. Тем более, что тот был как-никак его родственником. Не каким-нибудь неизмеримо дальним, а отцом и отчимом Татьяны-Марины, его жены.
– Ну, тут уж… – Володя почти развёл руками. – Теперь-то ничего не поделаешь.
– Конечно, конечно. К сожалению, – последовал очередной качок кривой, обезображенной головы. – Но мне вспоминается, что…
– Что?
– Вот в чём заключается ничуть не меньшее противоречие.
– Какое противоречие? Что ещё за противоречие? Опять это проклятое противоречие!
– Да, да! Именно! Именно противоречие! Насколько я помню… Мне это ещё Татьяна рассказывала…
– Что? Татьяна рассказывала? Но она так редко вообще что-нибудь говорит!
– Да, ты прав, – Пётр Семёнович-Сергеевич опять качнул своей кривой, обезображенной головой. – Но иногда всё-таки говорит. Разве нет? Но не в этом дело…
– А в чём? – растерянно спросил Володя, предчувствуя, что сейчас Пётр Семёнович-Сергеевич снова начнёт что-то говорить про противоречие. Он не ошибся. Тот в самом деле разразился длинной, нескончаемой тирадой, и ненавистное Володе слово «противоречие» повторялось в недрах этой петро-семёновической-сергеевической тирады несколько раз.
