– Почему? Они что – не…
– Не догадались, что все лопнуло? Да они не очень-то понимают. Нет, слышать-то они слышат, итальяшки с ними могли объясняться, один итальяшка был у них переводчиком. Но они странные люди: они никак не могут понять, что их надувают. Я думаю, когда итальяшки пытались им объяснить, они просто не понимали, о чем речь, не понимали, что человек может заставлять других работать, вовсе не собираясь платить. И теперь они думают, что работают сверхурочно. Делают всю работу. Они не откатчики и не шахтеры, они взрывники. Тянет их всех почему-то к динамиту. Может быть, им грохот взрыва нравится. Но теперь они делают всю работу. Они хотели и женщин своих к работе приставить. Я это не сразу, но все же понял и запретил им. Потому-то они и не высыпаются. Думают, что вот завтра придут деньги, и они эти деньги и получат. Может, они сейчас думают, что вы-то и привезли деньги и что в субботу вечером все они получат по тысяче долларов на брата. Они как дети. Во что угодно готовы поверить. Вот почему, когда они узнают, что вы их провели, они вас убьют. Нет-нет, не ножом в спину и вообще не ножом, они просто схватят вас, сунут вам в карман динамитную шашку, одной рукой будут держать вас, а другой подносить горящую спичку к шнуру.
– И вы не сказали им?
– А как? Говорить с ними я не умею, переводчиком был один из сбежавших итальяшек. И потом, ему ведь нужно, чтобы все выглядело так, будто шахта нормально работает, а я вроде бы должен следить за этим. Чтобы он мог и дальше продавать руду. Поэтому-то вы – доктор – и оказались здесь. Когда он вам сказал, что здесь не будет медицинской инспекции и вы можете не беспокоиться о своей лицензии, он говорил правду. Но горная инспекция здесь есть, а горные нормы и правила требуют присутствия на шахте врача. Потому-то он и оплатил приезд сюда ваш и вашей жены. И потом, деньги могут и появиться. Когда я увидел вас сегодня утром, я подумал, что вы их привезли. Ну? Насмотрелись?
– Да, – ответил Уилбурн. Они вернулись ко входу; снова быстро отошли в сторону, уступая дорогу груженой тележке, которую бегом толкал еще один грязный и безумный поляк. Они вернулись в живой мороз девственно чистого снега и клонящегося к закату дня. – Я не верю этому, – сказал Уилбурн.
– Ведь вы все сами видели.
– Я говорю о причине, по которой вы все еще здесь. Вы не ждали никаких денег.
– Может быть, я жду случая удрать отсюда. А эти ублюдки не спят даже по ночам, и потому случай все не подворачивается. Черт, – сказал он. – И это тоже ложь. Я остался здесь потому, что теперь зима, и здесь мне не хуже, чем могло бы быть в каком-нибудь другом месте, пока здесь есть еда на складе и я могу поддерживать тепло. И потому что я знал – ему скоро придется прислать сюда нового доктора или приехать самому и сказать мне и этим сумасшедшим ублюдкам, что шахта закрыта.
– Ну что ж, вот я и здесь, – сказал Уилбурн. – Он прислал нового доктора. Так что же вам было нужно от доктора?
Целую минуту Бакнер смотрел на него… жесткие маленькие глаза, которые, должно быть, неплохо умели оценивать людей и командовать ими – людьми определенного сорта, класса, типа, иначе он не был бы там, где был сейчас; жесткие глаза, которым, как подумал вдруг Уилбурн, никогда раньше не приходилось оценивать человека, заявившего, что он врач. – Послушайте, – сказал он. – У меня хорошая работа, беда только в том, что с сентября мне ни гроша не платят. Мы скопили около трехсот долларов, чтобы было на что уехать отсюда, когда все это окончательно лопнет, и протянуть какое-то время, пока я не найду какую-нибудь работу. А тут вдруг оказалось, что Билл уже месяц как беременна, но сейчас мы не можем позволить себе ребенка. Вы говорите, что вы доктор, и я вам верю. Так как насчет этого?
– Нет, – сказал Уилбурн.
– Весь риск я беру на себя. Вы останетесь в стороне.
– Нет, – сказал Уилбурн.
– Может, вы просто не умеете?
– Умею. Это не очень сложно. Один из врачей в больнице делал это как-то раз – пациентка после несчастного случая – может быть, как раз для того, чтобы показать нам, чего никогда нельзя делать. Мне это не нужно было показывать.
– Я дам вам сто долларов.
– У меня есть сто долларов, – сказал Уилбурн.
– Сто пятьдесят долларов. Половину того, что у меня есть. Больше я просто не могу.
– У меня и сто пятьдесят долларов есть. У меня есть сто восемьдесят пять долларов. Но даже если бы у меня было всего десять долларов…
Бакнер отвернулся. – Вы счастливчик. Пошли поедим.
Он рассказал об этом Шарлотте. Но не в постели, как бывало раньше, потому что все они спали в одной комнате, – в домике была лишь одна комната с пристройкой для тех дел, которые требуют полного уединения, – а рядом с домиком, откуда, стоя по колено в снегу, теперь уже в галошах, они видели противоположную стену каньона и зубчатые, окутанные облаками пики за нею, и где Шарлотта с прежней неукротимостью сказала: – Весной здесь будет красиво. И ты ответил «нет», – сказала она. – Почему? Из-за сотни долларов?
– Ты сама прекрасно знаешь. И кстати, он предлагал сто пятьдесят.
– Низкая цена, наверно; впрочем, не такая уж низкая.
– Нет, я отказался потому, что…
– Ты испугался?
– Нет. Это же ерунда. Простейшая вещь. Небольшой надрез, чтобы впустить воздух. Я отказался потому, что…
– И все же женщины иногда умирают от этого.
– Когда хирург не знает своего дела. Может быть, одна на десять тысяч. Конечно, такие вещи не регистрируют. Я отказался потому, что…
– Не надо. Дело не в цене и не в том, что ты испугался. Вот все, что я хотела знать. Ты же не обязан. Никто не может тебя заставить. Поцелуй меня. В доме мы даже не можем целоваться, я уж не говорю…
Вчетвером (Шарлотта теперь спала в шерстяном нижнем белье, как и остальные) они спали в одной комнате, не в кроватях, а на матрасах на полу («Так теплее, – объяснил Бакнер. – Холод приходит снизу»), а бензиновая печка горела постоянно. Они разместились в противоположных углах, и все же расстояние между матрасами было не больше пятнадцати футов, а потому Уилбурн и Шарлотта даже не могли переговариваться, перешептываться. Но для Бакнеров это было не так уж и важно, тем более что предварительные разговоры и перешептывания, казалось, занимали у них совсем мало времени; иногда минут пять спустя после того, как выключалась лампа, до Уилбурна и Шарлотты доносились резкие толчки с соседней постели, приглушенное одеялами движение, которое заканчивалось стонами женщины, но их такое не устраивало. Однажды термометр упал с четырнадцати ниже нуля до сорока одного ниже нуля, тогда они сдвинули матрасы и улеглись все вместе, женщины посередине, и тем не менее, время от времени, едва только гас свет (а может быть, их просто будил этот шум), без всяких предварительных слов происходила эта бескомпромиссная стычка, словно тех двоих из полусонной неподвижности с сумасшедшей и дикой силой притягивало друг к другу, как сталь к магниту; и по-прежнему такое было не для них.
Они уже прожили там целый месяц, подходил к концу февраль, и весна, которую ждала Шарлотта, стала на месяц ближе; как-то вечером Уилбурн вернулся с шахты, где грязные и невыспавшиеся поляки по-прежнему работали с тем же яростным и обманутым ожесточением, а слепые, похожие на птиц, неразборчивые возгласы по-прежнему носились от стены к стене между пыльных подобий электрических лампочек, и увидел, что Шарлотта и миссис Бакнер смотрят на дверь, в которую он вошел. И он понял, что его ждет, и, вероятно, даже то, что готов к этому. – Послушай, Гарри, – сказала она. – Они собираются уезжать. Здесь все кончено, а у них только три сотни долларов, чтобы добраться туда, куда им надо, и перебиться, пока он не найдет работу. Поэтому им и нужно что-то делать, пока еще не поздно.
– И нам тоже нужно что-то делать, – сказал он. – А у нас и трех сотен нет.
– Но у нас нет и ребенка в перспективе. Мы оказались везучее, чем они. Ты же сказал, что это просто, что только одна из десяти тысяч умирает, что ты знаешь, как это делается, что ты не боишься. А риск они готовы взять на себя.
