В небольшой лишенной окон комнатушке для допросов полицейский констебль Боб Гаррисон сочувственно смотрел через стол на м-ра Бена Коулмана. Дело безрадостное: это-то он понимал, – придется втолковать этому малому, что, в общем, не на многое они способны в попытках разыскать его жену. БВП[5], у кого высок риск оказаться покойниками, не опустошают свой банковский счет, не набивают полную сумку одеждой и не прихватывают с собой паспорт. Бедолаге придется пережить тот факт, что жена его попросту бросила, подумал констебль Гаррисон, и все же (хотя он с такими делами уже тысячу раз сталкивался) опять выходит, как-то неловко сидеть перед этим отчаявшимся мужчиной в модном костюме и сообщать ему, что, кроме как зарегистрировать его жену как лицо без вести пропавшее, ничего и сделать-то не получится.

Бен, хотя и понимал, что Эмили исчезла по своей воле, предпочла бросить его, все же отказывался сдаваться и не разыскивать ее. Он убеждал себя, что ей хочется, чтобы он искал, она будет довольна, если ее отыщут, что, наверное, это своего рода испытание. Старался представить, куда она могла отправиться, каким именем называет себя, только это было все равно что искать кольцо, которое потерял, плавая в море. Первые несколько недель он бесконечно проверял в Интернете их общие счета, стараясь распознать хоть какое-то движение ее кредитных карточек, но напрасно. Он искал у всех до единой подруг Эмили, но ни одна ни о чем не ведала, и он видел: они не лгут. Он связался со всеми благотворительными организациями по розыску пропавших, но помощи у них не нашел, если не считать того, что ему дали просмотреть все фото мертвых тел. Он понимал: люди, забавляясь, наблюдали за ним, когда он развешивал объявления о пропаже Эмили на деревьях, в почтовом отделении, рядом с главным железнодорожным вокзалом, – но что еще он мог поделать? Он даже завел собственный аккаунт в «Фейсбуке», и, хотя друзья поначалу разделяли тон его записей, но месяц шел за месяцем, и уже единицы оставляли свои комментарии, словно бы бесплодные интернет-поиски вызывали в людях чувство неловкости от бессилия помочь ему. Наконец в вечер ее дня рождения, 15 ноября, когда нагрянули его родители с его любимым слоеным пирогом на мясе под соусом из крепкого портера, его мать тихонько высказалась в том смысле, что, возможно, уже пора дать Эмили уйти, но это вызвало в нем такую небывалую ярость, что он закричал, как бы она себя чувствовала, каждое утро просыпаясь на пустой постели, как бы снова и снова делала вид, будто все шито-крыто. После этого родители больше ни о чем таком не заговаривали, просто поддерживали его безо всяких слов, как только могли, а он нес свой крест дальше – брошенный и одинокий.

Ангел заказывает нам пиццу, и, хотя противно донельзя, я пожираю ее – и тошнота пропадает. Она, я понимаю, догадывается: со мной что-то не так, однако, несмотря на свой открытый характер, слишком вежлива, чтоб выпытывать, а я не расписываю в красках историю разрыва со своим дружком на тот случай, чтобы не поддаться искушению хоть в чем-то приблизиться к правде. Вместо этого Ангел принимается рассказывать мне – острó, забавно – о себе. В прошлом я бы в ужас пришла от того, что чья-то жизнь способна вместить в себя столько драм, теперь же ничего подобного, ведь и моя вмещает не меньше. Поверить не могу, что в тот же самый день, когда миссис Эмили Коулман покинула свой дом в Чорлтоне около Манчестера, в тот самый день, когда она ушла от Бена с Чарли, она, называя себя уже Кэт Браун, сидит тут, в своем новом доме на Финсбери-Парк, со своей новой подругой Ангел, попивает водку и поедает пиццу где-то в северном Лондоне. И никто не знает, как ее найти. Никто не знает, как меня найти. Догадываюсь, что мне везет, по крайней мере, в том отношении, что мое законное имя Кэтрин Эмили Браун, хотя все всегда звали меня Эмили, а в последние пять лет я была известна как Эмили Коулман, по фамилии в замужестве. То, что я предпочла не менять свой паспорт (пустячная склонность к феминизму, как воспринял бы это Бен), наверняка поможет мне теперь получить работу, открыть банковский счет и в целом даст возможность начать новую жизнь в новом моем обличье. К тому же Браун настолько распространенная фамилия, что, должно быть, сыщутся сотни других Кэтрин Браун. Я благополучно исчезла.

Пока мы с Ангел болтаем, какие-то люди приходят домой (с работы?), заходят на кухню и уходят из нее, уделяя мне разную долю внимания. Первой была Бев, которая, как я узнала позже, работала на подхвате в какой-то разъездной рок-группе, – вся в дредах и с жутко выпирающими вперед нижними зубами, она входит, оживленно машет в воздухе рукой, приветствуя, будто я всегда тут сидела, бросает: «Офигенная жара, а?» – и идет к холодильнику, уйму времени изучает его, а потом в один миг добродушие покидает ее, она издает разгневанный рык, словно львица, потерявшая детеныша.

– Где моя шоколадка? – рыкает Бев. – Какая гадина сожрала мою шоколадку? Ангел, ты съела мою шоколадку?

– Эй, Бев, остынь, на этот раз – не я, слово даю. Вон его спроси, – говорит Ангел, указывая на очень высокого, неуклюжего с виду мужчину в синих джинсах и спортивной кофте, протискивающегося в дверь. Он такой огромный, что кроссовки у него здоровые, как весла, зато ноги слишком коротки для его тела, а миловидное лицо делает его похожим на малютку-переростка, мне почти хочется обнять его.

– Не-а, я не брал, Бев, хотя тебе стоило бы держать ухо востро, – произносит Брэд с австралийским акцентом, сопровождая свои слова доброй улыбкой. Только Бев к утешению не расположена, она перестает кричать, усаживается на кухонный стол и принимается раскачиваться вперед-назад.

– Ну, я сполна натерпелась в этом офигенном доме. Это была моя шоколадка, – тянет она уже жалобно. – Моя шоколадка. – Ругательство звучит у нее почти лаской, соблазном, и я скорблю вместе с Бев об утраченной шоколадке, не зная, что и сказать, вид у нее на самом деле потерянный. Ощущение такое, будто я свидетельница тяжкой утраты.

Ангел встает и подходит к мини-проигрывателю, включает музыку – громко. Не знаю, чья она, но название повторяется раз за разом: «Где была твоя голова?» – что, на мой вкус, смахивает на дразнилку, но Бев, похоже, не против, ее гнев уже погас. Скачущим шариком вкатывается особа, о которой могу лишь предположить, что она подружка Брэда. У нее, маленькой куколки в розовато-лиловом узорчатом мини-платье, идеальное тело и заурядное лицо, как будто их неправильно соединили на кукольной фабрике. Она встает Брэду под бочок и подозрительно смотрит на меня.

– Это Кэт, Эрика, она поселилась в комнату Фиделя, – объясняет Ангел с присущими ей легкостью и дружелюбием, но Эрика лишь зыркает на меня с неприкрытой враждой.

– А кто ей эту комнату дал? Мы даже сдачу ее еще не объявляли. – Голос у нее гадкий, и грубая гнусавость антиподов[6] болезненно отдается на моих струной натянутых нервах.

– Ага, только Кэт была в крайнем положении, ведь так, детка, и это избавило нас от хлопот, – непререкаемо говорит Ангел. Я обожаю Ангел. Она добра и невыразимо хороша, к тому же способна все уладить. Для меня загадка, зачем ей понадобилось жить тут. («Ей бы суперзвездой быть», – думаю, но это уже перед ее четвертой рюмкой водки и после невероятных россказней о ее детстве и воспитании, которым занималась ее нерадивая мать и целая череда «дядей».)

– Ну а Шанель знает? – тянет Эрика, а я в толк не возьму, о чем она говорит, пока не вспоминаю недружелюбную деваху, которая встретила меня в дверях три рюмки водки тому назад. Тут только соображаю, что с тех пор ее не видела.

– Ага, детка, она знает. Все улажено.

У Эрики глубоко оскорбленный вид, и она тащит Брэда из кухни, как будто поход того в лавку сладостей окончен и малышу время идти домой и ложиться баиньки. Ангел фыркает. Я хихикаю. Не знаю, что в основе: водка ли, начало новой жизни или эти чудаковатые персонажи, – только я едва ли не начинаю самой себе нравиться, в первый раз за много месяцев. Это безумие. Меня жжет стыд, и я напоминаю себе: не оглядываться назад, я делаю то, что для всех нас самое лучшее, – в конечном счете. И теперь выбора у меня нет.