– Ни с кем, – говорю, думая: «До чего ж правдиво». – То есть я потеряла свой старый.

– А тот к кому подключен был? – настаивает продавец.

– Не припомню, – говорю. – Мне просто нужен дешевый телефон с оплатой по факту, – произношу тоном более резким, чем намеревалась, такой мне бывать еще не приходилось. Беру с полки обшарпанный с виду пустышку-телефон. – Вот этот, видимо, подходит, во сколько обходятся звонки по нему?

Продавец терпелив и объясняет, что это зависит от того, какую сеть я выберу, и я понимаю, что он, должно быть, принимает меня за идиотку, только вся правда в том, что я никогда прежде не покупала телефон сама. Мой первый мне купили мама с папой после окончания колледжа, и с тех пор я лишь модели меняла либо пользовалась служебными телефонами. Продавец заставляет меня пройти через круговорот признаний: сколько звонков я намерена делать да сколько смс-собщений отправлять, нужен ли мне доступ в Интернет, – чтобы сообразить, какой тариф будет для меня наиболее выгодным, а мне, признаться, безразлично, я в этом все равно ничего не понимаю, я хочу выбраться из этого магазина поскорее и позвонить по объявлениям о сдаче комнат в коммуналках, пока еще не поздно, пока я не впала в панику, не зная, где мне сегодня предстоит ночевать.

– Послушайте, все, что мне нужно, это самый дешевый вариант, не можете ли вы выбрать модель телефона за меня? – говорю я, и все выходит не так. У продавца обиженный вид. – Простите, – говорю и, к ужасу своему, начинаю плакать.

Малый обнимает меня за плечи и своим красивым певучим голосом уверяет, что все у меня будет хорошо, а я, сгорая от смущения, силюсь понять, как это у меня получилось стать такой неприятной для окружающих. Он протягивает мне салфетку, потом отыскивает нечто, что, по его словам, мне идеально подойдет, и даже настаивает на том, чтобы устроить мне скидку. Когда я наконец-то выхожу из магазина, у меня в руках новый телефон, полностью готовый хоть сейчас принимать и делать звонки. Парень был настолько любезен, что заставил меня вспомнить: на свете происходит больше всякого, нежели моя собственная беда, надо будет как-нибудь вернуться сюда и поблагодарить его.

Оказавшись на улице, я снова поддалась тревоге: нужно отыскать тихое укромное место, где я смогу прийти в себя, и сделать несколько звонков – сейчас слишком уж шумно. Возле вокзала Холборн сажусь на автобус, все равно какой, он везет меня до самой Пиккадилли и высаживает около Грин-Парк. Знаю об этом только потому, что успеваю читать названия улиц, однако вполне уверена, что Грин-Парк – это где-то в центре, а если я в центре, то могу поехать в любую точку города на просмотр моего нового дома, где бы он ни оказался.

Иду через парк и дивлюсь тишине в нем, наступающей сразу, стоит только свернуть с главных аллей, подальше от шезлонгов и туристов. Наткнулась на склон, где траве позволили расти во всю длину, взобралась к вершине и сложила вещи в теньке. Скинула с ног балетки и улеглась на пожухлой траве, а вокруг – ни души, только басовитый рокот уличного движения за пределами парка напоминает, что я действительно тут, в столице. Пробивающееся сквозь деревья солнце греет мне лицо, я закрываю глаза и чувствую себя вполне нормальной и даже довольной. А потом вдруг возникла картина, въевшаяся мне в душу, предстала ярко, живо, и я в миллионный раз вся сжалась внутри и снова открыла глаза. Чудо еще, что этого не случилось в поезде, когда горечь ухода была очень остра. А теперь я едва ли не радость ощущала – от физической усталости, волнения, уединения, безымянности, обещания новой жизни, тут, посреди этого громадного города. Радость же, Кэтрин, это то, что непозволительно.

Звоню в девять-десять мест, по всему Лондону. Комнаты либо уже сданы («Ой, вы по газетному объявлению звоните, милочка? Малость поздновато, такие вещи надо сразу делать, как только оно появилось»), либо никто не отвечает, либо люди не знают хорошо английского и, похоже, не понимают, о чем я толкую. Я всегда могу пойти в гостиницу, но сама мысль об этом гнетет. Чтобы покончить с этим, мне нужно начать жизнь сызнова теперь же, сегодня. По мере того, что я совершила, что утратила, слишком легко было бы остановиться в гостинице: предельно легко забиться в норку и вскрыть себе вены. Веры в себя у меня нет. Звоню по последнему объявлению в списке: комната в коммунальном доме, Финсбери-Парк, 90 фунтов в неделю. Я представления не имею, где это находится. И это дороже, чем я намеревалась платить. Я в отчаянии. По-моему, никто не собирается отвечать, а потом, уже в последнюю секунду, когда я была готова отключить телефон, кто-то взял трубку.

– Дворец на Финсбери-Парк, – слышится смеющийся голос. Я в нерешительности. – Алло? – звучит тот же голос, в котором различим эссекский выговор (так, по крайней мере, мне кажется).

– Э-э, здравствуйте. Я ищу комнату, видела ваше объявление в «Лут».

– Да ну? Детка, тут нет комнат. – Только я собралась отключиться, как услышала, что на том конце кто-то вмешался в разговор. – Эй, погоди минутку, – продолжает тот же голос с эссекским акцентом. – Вроде сегодня съехал кто-то, только вряд ли об этом сообщалось. Ты, должно быть, по последнему объявлению звонишь, так ту комнату уже давно сняли.

– А эта за сколько? – не унимаюсь я.

– Предупреждаю: она со шкаф размером, а Фидель был свинтусом. Восемьдесят фунтов – и она твоя… мы же еще и на объявлении о ней сэкономим, а ты, по голосу судя, понормальнее будешь тех психов, что звонят.

– Отлично, подходит, – говорю. – Постараюсь приехать побыстрее. – Она дает мне адрес, и я прекращаю разговор.

Я целый день ничего не ела. Голод все кишки будто в кулак сжимает, и я выхожу из парка в поисках, где бы чего бы (чего угодно!) перехватить. Не очень уверена, в какую сторону надо идти, совсем с толку сбилась, так что, подумав, иду направо, именно туда, похоже, движется большинство людей. Проходя мимо ларька, покупаю пакетик чипсов и «коку»: ничего другого в ларьке нет, – моя нерешительность раздражает стоящего за мной мужчину, он, должно быть, думает, что я туристка, а не беглянка. Стоя на улице, ем и пью, поставив дорожную сумку на землю и придерживая ее ногами: слишком уж боюсь без нее остаться. Затем держу путь, как и все вокруг, на станцию подземки, спускаясь по выложенным плиткой ступеням. Она (вот радость!) прямо тут, прямо там, где мне надобно, села в поезд – и к новому дому.

Район, чувствую, «крутой», но дом так и вовсе трущоба. Войти в него меня совсем не тянет, вот и задаюсь вопросом, а что, собственно, я здесь делаю? (Я что, наконец-то и вправду спятила? Только вот почему для этого так много времени понадобилось?) Представления не имею, что меня ждет внутри этого дома, но снаружи вид ужасный: неухоженная, разросшаяся живая изгородь, в палисаднике сваленные в кучу ящики от пустых пивных и винных бутылок рядом с тремя доверху заполненными мусорными баками на колесиках, чудовищной расцветки шторы криво свисают с алюминиевых окон, крошащаяся и покрытая грязью кирпичная кладка, крыльцо из пластика. Вспоминаю наш прелестный загородный домик в Чорлтоне с его изысканной зеленой входной дверью, ящиками для цветов у подоконников, заполненными геранью, запах лаванды, стильная умиротворенность во всем, что по соседству. Мы специально выбирали место с прицелом на то, как великолепно будем проводить время всей семьей там, где под боком непритязательные кафе и продуктовые рынки, прелестная музыкальная сцена, тюдоровский паб на лужайке и, разумеется, чудесный заповедник Чорлтон Ис для прогулок по берегам реки Мерси. Мы смогли бы даже когда-нибудь собаку завести, сказал тогда Бен, и я улыбнулась ему, понимая, что он обо мне думал – как обычно.

Разглядываю этот дом, вновь вернувшись в настоящее. Соображаю: выбор у меня мал, если я хочу сегодня где-нибудь ночью выспаться… уже поздно становится… – глубокий вдох-выдох, расправляю плечи под весом сумки с вещами и шагаю по дорожке.

Дверь открывает какая-то чернокожая злюка и бросает: