С Сизым я познакомился еще на вступительных экзаменах, мы уже успели с ним пропустить по пивку. Вид он имел комичный -- сутулый, очень смуглый и чрезмерно худой, с залысинами в семнадцать, он каким-то удивительным образом располагал к себе. Его веселый нрав был под стать внешности. Казалось, что он вообще ничего не воспринимает серьезно, ведь абсолютно все он мог обратить в шутку. Да и сам постоянно смеялся.
А вот стены Академии угнетали. Угнетали её бесчисленные, путанные и длинные коридоры, вместе с чистыми линолеумными полами в учебных корпусах и убитой плиткой в общаге, вместе с широкой винтовой лестницей, ведущей прямиком к ней. Винтовая лестница образовывала собой шахту и на каждом пролете, по задумке, была уловительная сетка, то ли от пьяных и просто суицидальных слушаков, то ли в соответствии с инженерным планом. Ходили слухи, что народ туда действительно падал, от того эти сетки на некоторых этажах отсутствовали.
Также в общежитие вел лифт, который, как мне кажется, никогда не работал и не будет уже работать. Нашим лимитчикам каждый день, по несколько раз приходилось подниматься на восьмой этаж пешком.
Помимо плаца, общежития, нескольких учебных корпусов и бесчисленных складов, в эту убогую громадину вмещалось еще две столовых, два буфета и два военторга. В одной столовой всех желающих кормили бесплатно и плохо, в другой же, что логично, чуть получше и за деньги. Бесплатная жрачка сполна окупалась таким же бесплатным трудом курсантов в бесплатной столовой, в платной столовой, а также в буфетах.
Почетная повинность относилась только к первокурсникам, то ли потому, что им еще не доверяли оружие, и они не могли ходить в караулы, то ли из-за уголовного архетипа, томящего пустые головы руководства. И повинность эта исполнялась с регулярностью раз в шесть дней. Ты пропускал занятия, за которые государство платило большие деньги и занимался трудом чернорабочего под чутким руководством поварих.
И даже тут мне несказанно повезло! После первого-второго наряда заведующая столовой, мымра лет сорока, просекла, что простой уборщик из меня никакой и поставила меня на самый ответственный и тяжелый пост -- котломойку, самое худшее место в самом поганом наряде. Ты всю свою смену должен руками должен был мыть котлы, которые не кончались никогда.
Поступая в шарагу, я против своей воли солгал обо всем -- от состояния здоровья, до желания поступить. И если желание как поступать, так и учиться тут ни на что не влияло, то моя экзема сильно беспокоила. Мои руки после смены облезали до мяса. Но меня спасла полная некомпетентность. Я даже с котлами не мог справиться, потому после следующей пары нарядов меня направили подальше от столовой -- в буфет, где я и работал весь первый курс. Мне там даже нравилось.
Работая в буфете, мы мало и редко что мыли, но много таскали тяжестей. Каждое утро мы разгружали газель и разносили товар по буфетам. Это занимало почти всю смену. Вечером мы протирали полы и столы и шли домой. В какой-то степени это даже тешило мое самолюбие, ведь грузчик намного более мужская профессия, чем полотер. Плюс к этому я перестал мучиться экземой, так как кожа на ладонях перестала столько контактировать с водой и ядовитыми моющими средствами.
В довесок ко всему буфетчицы по неясным для меня причинам относились к наряду намного лучше, чем столовщицы, да и наряд по буфету состоял только из двух человек, и обычно напарники мне попадались отличные, потому что на это место ставили либо совсем уж беспомощных увальней вроде меня, либо хронических распиздяев. Распиздяев чаще.
Порой я заступал в этот наряд вместе с Сизым. Развод у нас был в шесть, часов до девяти мы прибирались по мелочи в буфете, а потом шли по до домам, до утра. До дома мы редко сразу доходили. Обычно перед поездкой домой мы успевали вдарить по ягуару, часто прямо в форме и на лавочке. Денег у меня никогда особо не было, а вот Сизый был парнем заряженным и совсем не жадным. Он постоянно ставил.
Если я эту гадость вливал в себя постепенно, маленькими глотками, как теплое молоко в профилактических и лечебных целях, то Сизый в это время долго и пространно рассуждал обо всем на свете, постоянно упоминая Григория Лепса, а потом, под занавес своей речи, опрокидывал поллитру залпом.
Помимо Сизого мне частенько в напарники попадался другой парень, спортсмен и наркоман. Мне легко было найти с ним общий язык. Он уныло рассказывал мне грустные истории, однако о наркотиках -- ни слова. Наркотики -- это табу Академии. Все всё равно узнают, если ты их употребляешь, однако с какой-то целью продолжаешь скрывать. Да и не принято было у нас задавать прямые вопросы на эту тему.
Правда я на первом курсе не мог в полной мере придаться разгульной жизни в полных берегах водки и прочих, порой запрещенных, веселящих дух химических соединений. Зачем-то я думал учиться, хотя никогда не хотел быть ни опером, ни юристом, более того я хотел быть кем угодно, только не им.
А учебные занятия у нас проходили как в обычном ВУЗе. Только мы были в форме и с нами не учились девки, и после пар, вне зависимости от того, во сколько они заканчивались -- до шести часов у нас была самоподготовка, на которой мы занимались, чем угодно, кроме изучения пройденного материала. Кто-то спал, кто-то разговаривал, а кто-то просто скучал. Скучающих было большинство.
На борьбу со скукой к нам часто приходили офицеры и тратили наше время с пользой -- на уборку прилегающих территорий. Кто-то мыл полы, кто-то лестницу. Раз в неделю мы ходили на улицу и убирались там. За каждым первым курсом закреплялся определенный участок: кто-то убирал под общежитием, кто-то газон, прилегающий к спортивному корпусу и к дому культуру. Может показаться, что под общежитием мусору неоткуда взяться -- ведь убираются сами курсанты или их товарищи. Однако всем насрать на товарищество -- народ выкидывал мусор прямо из окон. Тому способствовал сломанный, казалось с самой своей установки, мусоропровод. Атмосфера разрухи и запустения распространялась и за стены моего учебного заведения и оканчивалась за забором. Хотя и там, на свободе, все было не так уж радужно.
Целыми днями мы просто просиживали казенные штаны на парах. Большая часть преподавателей мало чем отличалась от слушателей -- им тоже на все насрать. Они, зачастую, даже не знали своего предмета. Многие из них просто приходили на пары и рассказывали нам истории из жизни.
Случались и приятные исключения. Один из наших лекторов обладал просто феноменальной памятью, ораторским талантом и энциклопедическими знаниями. Как часто случается с незаурядным людьми вид он имел комичный -- огромный и широкоплечий, посмеивающийся, в неизменно коротких штанах. Зато его лекции приятно было слушать и записывать. На каждое новое занятие он приходил и спрашивал у аудитории -- на какой фразе мы закончили? Ему называли последнее предложение, записанное в тетрадке, и он начинал говорить. Говорил полтора часа. И никто даже и не думал отвлекаться ни на что. Всего он преподавал около семи разных предметов. И все таким вот образом.
По сути, единственным предметом, который действительно нужно было учить -- это иностранный язык. Мне, например, достался один из самых простых европейских языков -- испанский, однако им заведовала самая суровая кафедра. Это я познал эмпирически, совместно с моими однокурсниками, в процессе обучения. Делать задания по иностранному языку приходилось просто потому, что по языку нам каждый день что-то задавали. По другим предметам заданий не было в принципе, просто приходишь на семинар и отвечаешь на заданные вопросы. Успевай только в учебнике находить. Также всем преподавателям, кроме языковых было наплевать, присутствуешь ты на паре или нет. Любой предмет можно подготовить за три дня перед экзаменом. На занятиях по иностранному языку нужно каждый раз говорить на определенную тему, а без подготовки это непросто. Несмотря на жесткие требования и сотни академических часов в семестр, мало кто из моих однокурсников хорошо освоил эту дисциплину. А тем, кто освоил, он совсем не понадобился после распределения.
