За считанные мгновенья семьдесят человек организовали четыре длинных и стройных ряда. За спинами товарищей я не мог разглядеть ничего. Мог только чувствовать то, что напряжение среди нас достигло наивысшей точки. Все шли молча, пытаясь попадать в ногу, пытаясь поймать общий ритм, слиться в одно мощное целое. Наверно, я должен был слышать стук шагов, но слышал лишь стук сердца.

Среди нас не было никакого лидера, командира, который отдает команды. От того все наши действия являлись спонтанными, однако на удивление слаженными. Мы стали спускаться с горки, и я, наконец, оказался способен видеть то, что происходит впереди. А впереди, в метрах ста от нас, по пыльной дороге приближалась коробка противника.

Среди нашей банды, кто-то не выдержал гнетущей тишины и выкрикнул:

- Зиг Хайль!

Его тут же поддержали, за считанные секунды мы все заряжали нацистское приветствие и вскидывали руки. Многие из нас даже не знали друг друга, и нас не объединяло по большому счету ничего, кроме бытового, советского разлива, фашизма.

Расстояние между коробками неумолимо сокращалось и когда между нами осталось метров двадцать, мы дружно замолчали. Теперь заряжали оппоненты. Резко, как три выстрела, как три коротких "Ура" по лесу прогремело:

- Кэпиталс! Кэпиталс! Кэпиталс!

Сразу после этого, ребята, что шли впереди меня, замерли. Пусть на долю секунды, но все сразу стало понятно - они испугались. Для меня заряд противника не значил ровным счетом ничего, а их заставил оступиться.

Я понял, что драка началась, только тогда, когда мы прекратили движение. Мы с Иваном просто давили на спины товарищей, не понимая того, что там впереди происходит. Мне быстро наскучило это занятие, и я выскочил из коробки, Иван выскочил следом.

На переднем крае зарубились не на шутку: человек по пятнадцать с каждой стороны методично разбивали друг другу морды. Было непонятно кто побеждает, однако странным казалось другое: когда я ехал сюда, то боялся что в такой толпе обязательно случиться неразбериха, и мне прилетит по башке от своих же. На деле все вышло иначе. Свои -- за спиной, чужие -- впереди.

Я быстро нашел себе противника, мы столкнулись взглядами, и все сразу стало понятно. Он решился ударить первый, задел. В свою контратаку я вложил всю свою силу и если бы достал, то точно повалил бы его. Но я промазал, да так, что даже равновесие потерял. Хотя может я потерял его не от удара? Может я просто споткнулся о выступившие корни березы?

-- Сколько пальцев? -- вытащил из небытия чей-то голос. Там, в пустоте виделись сны, только меня в них не было. Ни прошлого, ни будущего, ни настоящего.

-- Два, -- перед глазами плыло всего несколько секунд. Потом все нормализовалось. Голова, правда, звенела, да саднило в ухе.

18

Мичуринский проспект широк и разношерстен, но он не всегда был таким. Сам проспект и дома вокруг него начали строить во время подготовки к Олимпиаде восьмидесятого года. Оформлялся он быстро: деревеньки сносились, возводились панельные дома. Сначала пяти и девятиэтажные, потом пошли и высотки в семнадцать этажей. Дома эти, вне зависимости от количества этажей -- строения жалкие как снаружи, так и внутри. В квартирах низкие потолки и дурацкие планировки. В двух-трех комнатах частенько живет по три поколения. Кругом нет африканской нищеты, но есть безысходность и серость, которая пропитала все вокруг. Все кругом блекло: блоки высоток, выцветшие тротуары и даже многочисленные голуби. К середине девяностых годов -- Мичуринский стал полноценным микрорайоном и ко всему этому убожеству прилепляли элитные дома из хороших материалов, с толковой архитектурой, которые никак не вписывались в общий ансамбль.

Совсем другое дело -- сама дорога. Его укатывали асфальтом, следили за ней, чинили постоянно и вскоре она стала одной из важных магистралей столицы. В конце нулевых из нее сделали настоящую трассу, с разделительной полосой и тремя полосами движения в каждую сторону. По Мичуринскому ездят внедорожники за добрую сотню тысяч долларов, ими управляют молодые и красивые девушки, злобные кавказцы, пузатые бизнесмены. Да кто угодно может быть за рулем этого внедорожника. Просто живет он скорей всего в таком же доме, в такой же квартире, в таком же доме, а если и нашлись средства на жилье поприличней, то окружает его та же серость и безнадега, что и других.

Штакет жил в башне у обрыва. Не подумайте, что это сказка. На Мичуринском действительно есть башня у обрыва. Синий дом, этажей в двадцать. Внизу -- иссохшее русло реки, поросшее орешником и, на другом берегу, гоночный трэк. Порой мотоциклисты нарезают на нем круги, подпрыгивают на буграх и высекают из под колес метровые столбы грязи. Штакет не знал, проводятся ли там соревнования, или там просто проходят тренировки. Да какое ему до этого дело? Ему восемнадцать и сегодня надо идти в клуб.

Когда я зашел к нему в комнату, то он сидел на узком подоконнике и смотрел в окно.

-- Привет, чувак! -- поздоровался я.

-- О, здарова, а ты как сюда попал?

-- Брат твой открыл.

-- Гы, я даже не слышал.

-- Что ты делаешь? НЛО опять высматриваешь?

-- Не, я сегодня не упарывался еще. Смотрю на штуку.

-- На мою шарагу?

-- Ага. Она похожа на какого-то робота.

-- Правда? -- удивился я и подошел к окну.

-- Ну вот смотри, рука, например, -- он указал на общагу, -- вот голова, -- он тыкнул пальцем в сторону высокой башни, в которой находилась библиотека.

-- А вот это вторая рука? -- я кивнул в сторону учебного корпуса.

-- Ага. Робот упал и сцепил руки.

-- Или раком стоит.

-- Ахааа.

Я плюхнулся на диван и под расслабляющий эмбиент уставился в рейверский гобелен на стене. На нем написаны были флуоресцентными красками несколько планет. В одной из который, по широкому и плоскому кольцу угадывался сатурн. Вечером, если не включать свет, а сидеть в темноте накуренным, хорошо было, уставившись в полотно, лететь к ним, ярким и светящимся.

Тягучий и въедливый звонок вывел меня из транса. На этот раз Штакет пошел открывать,

-- Привет, Дэн! -- улыбалась Белка.

Она мне не нравилась, с ней бы мне точно не хотелось переспать -- во-первых у нее были крашенные немытые волосы, во-вторых у нее была грязная кожа и самое главное -- у нее был просто невыносимый плановой смех. Этот смех не просто раздражал, он еще служил ей индикатором настроения. Им она выражала радость, обиду, тоску, счастье, ненависть и презрение, в общем, она выражала смехом те чувства, которые обычные люди выражают мимикой и жестами. У нее мимика почти отсутствовала. Все время тупая ухмылка.

-- Привет! На пати сегодня едешь с нами? -- сказал я.

-- Не, я по делам.

Штакет согнал меня с дивана, скинул потертые подушки на пол и засунул руку глубоко внутрь конструкции. Ковырялся там долго, даже испарина на лбу вышла. Встал, начал чесать затылок. Потом сунулся с другой стороны -- что-то поймал. Вытащил какую-то коробку, и выдал белке запаянный пакетик с крошечным рубином.

-- Что это? -- спросил я.

-- Микродот. ЛСД, -- ответила Белка, приспустила штаны и засунула дерьмо себе в пизду. Потянуло немытыми гениталиями.

-- А еще есть?

-- Нет, -- она засмеялся ехидно, презрительно.

-- Да не ссы, -- успокаивал Штакет, у нас амфетамины есть.

Амфетамины действительно имелись в наличии, и немало. Граммов десять. Штакет не банчил сам. По старой памяти, да и для успокоения паранойи стафф на хранение оставлял ему Худой. За эту услугу, Штакет невозбранно употреблял часть запаса самостоятельно. Они начинали торговать дурью вместе, но Штакет быстро с этим делом подвязал: его прихватили в Украине с тремя боксами травы -- мелочь, конечно, но закрыть могли. Его вытащила из какого-то Симферопольского обезьянника мама, отослав сыну тысячу баксов. В итоге все кончилось тем, что он провел три дня в ментовке и поехал домой.