- И сколько тебе... Вам... лет? - ошарашено произнёс Иван. - Сто...Двести лет...
- Бери больше, гораздо больше...- кот горделиво надулся. - В моих глазах тебя приветствует вечность.... - и , взглянув, на оторопевшего Ваню, торопливо добавил. - За дорогой следи, Шумахер, а то не доедешь...
Ваня с трудом переваривал сказанное котом. Всё произошедшее сегодня не влезало ни в какие рамки. Всё его существо кричало, что это невозможно, иррационально и вообще...
- Маня, а ты Бога видел? - вдруг хрипло ляпнул он.
- Христа? - Маня скорбно взглянул на Ивана. И задумался. - Видел, правда, мельком... Я тогда у Агасфера ошивался...
Маня надолго замолчал.
- Я лучше расскажу тебе про Агасфера... Я его неплохо знал...
Агасфер был евреем. И этим всё было сказано... Он был соткан из противоречий. Болезненно самолюбивый и одновременно не уверенный в себе, остерегающийся всех и вся, ожидающий от других подвоха и постоянно мятущийся в прокрустовом ложе своего одиночества. Его отношение к жизни было можно сказать философским. Он её любил, когда она была к нему благосклонна, и терпеливо ждал, тихо ненавидя, когда чёрная полоса её нелюбви всё-таки закончится. Впервые я его встретил, забежав в его маленький дворик, спасаясь от распустившихся иерусалимских собак. Иерусалим был тогда большой помойкой, заваленный нечистотами и кликушествующими проповедниками. Каждый из этих людей слышал лишь самого себя, в упор не видя стоящего рядом, каждый знал Истину, открытую и ведомую лишь ему, человеческая жизнь не имела особой цены, а бестолковость существования не бросалась в глаза только идиоту. Смешение римлян, пытавшихся приспособить этот город для себя, и жителей, интуитивно сопротивляющемся этому, постоянно поддерживало ситуацию на уровне кипения, превращая Иерусалим в какой-то прифронтовой город...Агасфер не одобрил моего вторжения в свой мирок , запустив сучковатым поленом, едва не прибив меня, а заодно и слегка травмировав мою поэтическую душу, всегда верующую в человеческую доброту. Однако я быстро договорился с этим плешивым евреем, принеся к его ногам парочку придушенных мышей, чем вызвал его весьма неподдельный интерес и уважение. У нас установился взаимовыгодный нейтралитет. Я периодически приносил ему пойманных в его доме мышей, а он делился со мною частью оставшихся объедков, довольно часто бывших не особенно-то и съедобными. Он любил свою старую мать, вечно бурчащую о преимуществе старых времён, когда вода была - водой, евреи - евреями и она не ведала о болях в голове и пояснице. Впрочем, это особенно никого не раздражало и соотносилось окружающими к таким же явлениям природы, как дождь или ветер, никому ведь не приходит в голову возмущаться по поводу их наличия в этом мире. Ещё у него была жена - тихое, кроткое создание, вечно молчащее в ответ на несправедливые порою упрёки, но создающая какой-то необыкновенный уют в этом маленьком, тесном доме, потихоньку прикармливающая меня в отсутствие мужа. А ещё у Агасфера была маленькая дочь. Пугающе бледная, на фоне загорелых домочадцев, постоянно подкашливающая худенькая девочка десяти лет отроду с огромными чёрными глазами, глубиною ночи Иерусалима, и длинными тонкими, почти прозрачными пальцами.. Она часто сидела возле окна, так как была очень слаба и не могла играть с ребятами. Отношения между детьми довольно часто жестоки. Я часто наблюдал , как резвящиеся сверстники , играющие на улице, кидались в окно, у которого она сидела, кусочками грязи. Её слезы ещё более раззадоривали их и только появление Агасфера с палкой успокаивало на некоторое время разошедшуюся детвору. Помню сколько удовольствия я получил, вцепившись в икру одного из малолетних негодяев. С тех пор их нападения стали значительно реже и, увидев меня они , они мгновенно ретировались, а по всей окраине пошёл слух, что у Агасфера появился, какой-то ненормальный кот. До сих пор вспоминаю сколько приятных часов провёл я, лежа на коленях у дочки Агасфера. Никто ещё так ласково не чесал меня по животу и за ушами, ничьи руки не были так нежны и ласковы, и чья доброта так явственно ощущалась всеми окружающими... Сам Агасфер считался в Иерусалиме чудаком... Думаю, его нелюдимость заключалась не в презрении или нелюбви к окружающим, а в том, что у него не было особой потребности в общении с ними... Он был другим. Часто молча сидел на пороге своей хибарки и смотрел на заходящее над Иерусалимом солнце, медленно садящееся за развалины у старой крепостной стены, или, встав на рассвете, бесцельно бродил по пустому, ещё только просыпающемуся городу., наслаждаясь только ему понятной тишиной . Это был другой город, город, принадлежащий лишь ему одному. Покорно- тихий, прохладный и ещё какой-то полусонный, на развилке сна и суетного дня. ..
Агасфер был самодостаточен в своём одиночестве , его давила эта шумная, агрессивная толпа , занимающаяся непонятно чем, обсуждающая всех и вся, неумолимо раздавливающая людей и их судьбы, повинующаяся неизвестно каким законам и почему... Он уставал от людей, ему было достаточно своей семьи , жалкого разваливающегося дома и Солнца, встающего над Иерусалимом...
Чисто формально он не был излишне религиозен. Его не очень часто видели в храме и он был немногословен в своих молитвах, правда, некоторые говорят, что в молчании праведника видно дыхание Бога, но мне почему-то кажется, что он , как все мы, ждал встречи с ним, но, как и все мы, оказался к этому совсем не готовым... Впрочем, что-то я отвлёкся...
Тот день не задался с самого начала... С утра , как я помню, в доме стояла ругань... Агасфер , проснулся не в духе. Он был сапожником. Редкие заказы выполнялись им тщательно, но через чур долго, поэтому к нему и обращались лишь те, кто особенно не торопился. Другим его пунктом была пунктуальность, довольно странная черта в то время. Однако , если он говорил, что обувка будет готова к такому-то дню, то в этом можно было не сомневаться... Весь шум в тот день происходил из-за того, что жена не успела помыть готовую обувь, а заказчик должен был вот-вот придти. В это то время и появилась соседка, которая принесла кучу свежих новостей.. Вот уже несколько дней Иерусалим пребывал в смятении. Римляне схватили очередного бродячего проповедника по имени Иисус, который выдавал себя за Бога. Как обычно, подсуетились и местные священники-иудеи, ревностно взиравшие на пытающихся . по их мнению, лишить их денежных поступлений паствы. Но здесь, всё пошло не так... Мнения людей разделились. Разделились диаметрально. Половина, не видевших и не слышащих его, были уверены в том, что он обманщик и требовали сурового наказания, другая половина, хоть как-то соприкоснувшаяся с ним, была очарована , большая часть считала его блаженным, святым человеком, не представляющим никакой опасности для окружающих, а небольшая кучка его учеников, так и вообще Живым Богом. Поговаривали, что даже сам Пилат, римский прокуратор Иерусалима, был благосклонен к нему и даже провёл этим вечером в беседе с ним три часа, что он спас от смерти его старого верного боевого пса, на которого , по недосмотру , напала свора псов нового полка легионеров, накануне прибывших из Рима. Старый пёс умирал на руках прокуратора, истекая кровью , когда привели этого бродячего проповедника. Мутные глаза пса внезапно просветлели и он лизнул руку подошедшему человеку, оставляя клочки кровавой пены на его кистях. Оторопевшие легионеры изумлённо молчали. Даже в таком состоянии, пёс не позволял никому приближаться к прокуратору, глухо ворча. Это же человек положил руку псу на голову и что-то зашептал ему на ухо. Какое-то понимание вдруг засветилось в глазах старого пса, раны перестали кровоточить, а стиснутое судорогой тело обмякло на руках у Пилата. Иисус стоял на коленях, его голова была вровень с головой пса, тихий умиротворяющий шёпот отделил их от окружающего пространства, время словно застыло глыбой гранита , покорно изменив свои свойства по его желанию... Пёс был спасён и на следующий день, правда весь перевязанный, привычно лежал возле кресла прокуратора Иудеи, периодически рыча на подходящих. ..
