У него есть статистика. Прокурор зачитывает список пляжей и количество погибших на них в последние годы — я не помню точных цифр, помню, что в Зиполите действительно погибло много людей и хотя бы по паре смертельных случаев произошло на других пляжах — везде, кроме Масунте, тут не было ни одного, до Ауры.

В Масунте такая нелепая трагедия произошла только с одним человеком, Аурой, — ни с одним из пловцов и бодисерферов, день за днем, год за годом приезжавших на этот пляж. Ауре сильно не повезло. Она погибла, потому что я оставался самим собой, вечным подростком. Она умерла, потому что, ведомый любовным порывом, я решил присоединиться к ее купанию. Но все это уклонение от истины, о которую моя продуманная история разбивается, как огромная волна о берег. Оставаться собой было недостаточно, чтобы убить Ауру. Аура, оставаясь собой, бросилась в эту волну, преследуя какую-то цель, — но и этого было мало. Издевательская случайность и полная бессмысленность — вот какова ИСТИНА. Покидая в тот день кабинет окружного прокурора, я почувствовал, что эта ноша еще тяжелее, чем груз собственной ответственности.

Мне казалось, что смерть Ауры будет происходить снова и снова, словно нелепый вентилятор в кабинете окружного прокурора будет вечно гонять эту бессмысленность по просторам вселенной, словно солнце и свет уподобились мигающей лампе, в исступлении атакующей землю, ночи, мои глаза, будь они открыты или закрыты.

32

Ступени перед входом в наш дом в Бруклине были необычайно крутыми, и поскольку еще в школьные годы я получил серьезную травму колена во время игры в футбол, мне приходилось начинать спуск с больной ноги, жестко фиксируя ее на ступеньке и используя как костыль, позволяя здоровой нести меня вперед. Спускаясь вместе со мной, Ауре нравилось передразнивать меня, натужно покачиваясь, словно калека; на ее повернутом ко мне лице появлялось выражение мучительной сосредоточенности. В холодные сырые дни, когда колено ныло, я начинал слегка прихрамывать, и Аура, вышагивая рядом, подражала моей походке, подстраивая свой шаг под мой. Для шедших сзади мы, должно быть, выглядели презабавно.

Всю жизнь я шаркал и спотыкался. Фрэнки, поднимай колени, когда идешь, не волочи ноги — так в детстве доставал меня отец. Но Аура находила это уморительным, каждый раз, когда я спотыкался о бордюр или трещину в асфальте, она хохотала так, словно я разыгрывал клоунаду для нее одной. Ей это кажется смешным потому, что она сама никогда не спотыкалась, думал я. У нее была очень легкая походка. Правда, обледенелые тротуары доставляли ей массу неудобств, и тогда наступал мой черед ухмыляться. Я шаркал и спотыкался, но никогда не падал, я всегда быстро восстанавливал равновесие, словно полузащитник после столкновения с другим игроком, я был все еще достаточно проворен.

Спустя одну или две недели после моего первого возвращения в Бруклин без Ауры, поднимаясь по лестнице на станции метро Бродвей — Лафайетт в вонючей летней толчее, я споткнулся и упал так, как никогда не падал: ничком, с поразительной силой, всем телом врезавшись в ступени, я даже съехал по ним вниз, колени, туловище и руки скребли по жесткому, немытому железу. Большинство людей продолжали свой путь, не замечая меня, но некоторые склонились помочь, протягивая руки, спрашивая, все ли в порядке. Мужчина в костюме даже встал рядом на колени и положил руку мне на плечо, он спросил: вы не поранились? Помощь нужна? Я в порядке, ответил я, спасибо, пожалуйста, оставьте меня в покое, со мной все хорошо. Я заставил себя встать и продолжил взбираться по лестнице. Руки и ноги болели так, словно по ним прошлись кувалдой, я чувствовал, как кровь стекает по голени. Джинсы были порваны чуть выше колена. Лицо пылало, от пережитого унижения на глаза навернулись слезы.

Что это значило? Было ли это жесткое падение на ступени началом наконец-то наступившей старости? Возможно, но я намеревался извлечь другой урок. Позднее этот случай показался мне уроком скорби. Чаще всего в прочитанных мной книгах о горе поднимаются темы одиночества и глубокой печали, поскольку люди и общество не способны по разным причинам, как правило, подробно перечисленным в этих самых книгах, вместить и понять твою боль. Но, говоря начистоту, что может сделать или сказать другой, чтобы тебе помочь? Безутешность не предполагает утешения. Мне кажется, что все правильно, все так, как должно быть, или просто не может быть иначе. Я даже чувствую благодарность за некоторые ужасные вещи, которые мне тогда говорили: почему бы тебе снова не стать таким, каким ты был до Ауры? — поскольку сразу становится видна грань, которую ты некогда перешагнул, ты отчетливо понимаешь, каким ты стал, тогда как прочувствованное соболезнование может лишь немного размыть эту грань, но не сделает ее менее непреодолимой. Ты можешь, ты должен пережить это самостоятельно.

33

В первую годовщину смерти Ауры я поговорил с Родриго у Фабиолы после поминальной службы и выяснил, что их с Хуанитой тоже пустили в реанимацию в ту ночь. Родриго поблагодарил меня. Он благодарил за все, что мы с Фабиолой сделали в те последние часы, чтобы привезти Ауру в Мехико и мать успела с ней попрощаться.

Когда их пустили к Ауре, она была еще в сознании.

Что она сказала? — спросил я.

Родриго ответил:

Аура сказала: я не хочу умирать. Я еще столько всего хочу сделать. No quiero morir.

34

Не знаю, как держится Хуанита. Я беспокоюсь за нее и говорю это не для того, чтобы не выглядеть равнодушным. Я пытаюсь представить себе Хуаниту в квартире, где она живет с прахом Ауры, пытаюсь представить, как проходит ее день. И мне становится страшно. Я боюсь оказаться виновным еще в одной смерти. Она больше не разговаривает даже с tías. Если она нашла какой-то другой способ скорбеть, способ, который кажется окружающим более жизнеутверждающим, отражается ли это на том, что она чувствует? Быть может, сверхъестественная сила помогает ей жить. Она верит, что соединится с дочерью в загробном мире. Надеюсь, она нашла себе нового близкого друга, с кем может говорить так, как никогда не говорила даже с tías, кто может ее рассмешить, заставляет почувствовать себя любимой, прощенной или понятой, кто всегда будет рядом, кто знает, как не дать ей сорваться в бездну.

Конечно, такие отношения у Хуаниты были только с Аурой и ни с кем другим.

35

Одна моя приятельница, чуть старше меня, мать недавно вышедшей замуж юной дочери, сказала, что Аура по-прежнему больше принадлежит матери, чем мне, что Хуанита до сих пор ее «законный опекун». Она не хотела меня обидеть, просто сказала то, что казалось ей очевидным.

У тебя было мало времени, чтобы сделать Ауру своей, сказала она. Если бы у вас появился ребенок и собственная полноценная семья, тогда трансформация была бы полностью завершена.

Ближайшие подруги Ауры, особенно Лола и Фабиола, многие годы наблюдавшие за отношениями Ауры с матерью, сами будучи дочерьми матерей с сильными характерами и прекрасными карьерами, настоящих мексиканских матерей, с ней не соглашались.

Аура больше не считала свою мать опекуном или защитником, сказала Лола. Все что угодно, только не это. Аура отдалилась от нее, принимала самостоятельные решения, и у нее была собственная полноценная семья, с тобой.

Изменит ли Лола свое мнение, когда через несколько лет ее собственная дочь, малышка Аура, начнет решительно, пусть даже ради чистого бунтарства, делать все по-своему?

Если бы захотела, смогла бы Хуанита победить в этом споре?

36

Чем бы ты себя ни оправдывала, думал я, это несправедливо — скрывать останки жены от ее мужа. Наверняка большинство религий это запрещает. Даже оставив в покое религию, все равно священное право мужа — похоронить тело, кости и прах жены. Я должен был пойти и забрать прах, чего Хуанита и боялась. Что со мной? Почему я этого не сделал? Почему я такой трус?