Оказалось, она не училась в Нью-Йоркском университете и даже не жила здесь. Она училась в Университете Брауна и проделала путь аж из Провиденса.

Вы хотите сказать, что добрались до Нью-Йорка только ради презентации Хосе Боргини?

Да, ответила она. Казалось, она хочет добавить что-то еще. В конце концов она сказала: ну, не только ради этого. Она извинилась и отвернулась к столу, чтобы взять еще вина. Я замер в ожидании того, что, как думал, вот-вот произойдет: дружелюбный прощальный взмах рукой, и она сольется с бурлящей толпой, чтобы присоединиться к тем, с кем пришла, и через несколько минут я увижу ее с друзьями, в пальто пробирающихся к выходу, или, возможно, с бойфрендом, хотя до сих пор на него не было и намека; в любом случае, я никогда больше не поговорю с ней, не увижу этой ее улыбки. Конечно, она не могла приехать из Провиденса ради презентации книги Боргини одна.

Но она обернулась: выражение ее лица стало немного озабоченным, а улыбка менее сияющей. У нее был крупный нос, испещренный бледными веснушками или крошечными родинками, но самое забавное, что в анфас он выглядел маленьким, ну или обычным, округлым и немного вздернутым. Как и все в ее облике, даже нос казался дружелюбным и полным индивидуальности.

Вы приехали из Провиденса с друзьями? — спросил я.

Нет, не совсем, сказала она. Я доехала на автобусе, до автовокзала, — она смущенно улыбнулась, как бы подразумевая, что ей очень нравится произносить эти слова.

Что это значит — она приехала «не совсем» с друзьями?

Что вы изучаете в Брауне? — спросил я, и она рассказала, что получила стипендию и теперь изучает в магистратуре латиноамериканскую литературу. Все стало ясно. Она приехала в Нью-Йорк из профессионального интереса к романам Хосе Боргини.

Ну, и он мой друг, сказала она.

Как же я мог не догадаться?! И я сказал: о-о-о, о’кей, вы подруга Хосе. Отлично. Значит, вы пойдете на ужин к Габриэле?

Не-е-ет, сказала она печально, я не пойду. Она поджала губы и пристально посмотрела на меня, как бы пытаясь решить, стоит ей объясниться или нет. Клянусь, мое сердце подпрыгнуло, и я подумал, что приглашу ее на ужин, плюну на Габриэлу и мы пойдем куда-нибудь еще, но прежде чем я успел это сказать, она добавила: Хосе говорит, это закрытый прием. Он сказал, что пытался добыть мне приглашение, но не смог. Это ужин petit comité — в узком кругу, специально для его встречи с Салманом Рушди.

Petit comité?

Да, сказала она.

Так он сказал? Petit comité?

Да, ответила она. Я точно не знаю, что это означает, но это ужин petit comité. Может, они собираются обсудить величайшие проблемы мировой литературы и спасти всех нас? Затем, понизив голос, чтобы изобразить отеческий тон, мало походивший на елейную манеру Боргини, она произнесла: «Ты же понимаешь, как все устроено, Аура. Это же Салман Рушди».

Ее забавный глубокий голос, потерянная улыбка и вздернутые плечи заставили меня расхохотаться в голос. Понятно, сказал я. А пока мы все будем на petit comité, чем займетесь вы?

О, я просто вернусь в отель и буду ждать, сказала она.

Я был ошарашен. Как мог Боргини встречаться с ней, если даже не собирался взять с собой на прием? Тогда почему она должна вернуться в его отель — в его номер? — и ждать? Ждать чего? Почему он не пригласил ее на прием?

Это безумие, сказал я. Нет ничего особенного в ужине с Салманом Рушди. Да любой житель Нью-Йорка рано или поздно поужинает с Рушди. (Не то чтобы мне когда-то выпадала такая возможность.) Конечно же, вы пойдете с нами. А если нет, то я буду ужинать с вами где-нибудь еще.

О нет, не делайте этого, — взрыв хрипловатого смеха; тогда я впервые услышал этот смех.

Секунду спустя мимо нас, по направлению к столу с вином, прошла Габриэла, и я тронул ее за руку. Габриэла, сказал я, это Аура. Подруга Хосе Боргини. Она ведь может присоединиться к нашему ужину, правда?

Габриэла взглянула на Ауру, на меня, ее огромные глаза расширились, будто пытаясь приспособиться к более яркому освещению. Почему нет? — сказала она. Да, конечно.

За ужином Боргини сидел, зажатый между Габриэлой и Салманом Рушди — знаменитые узкие глаза с тяжелыми веками, и на удивление ангельские черты лица под лысеющим «пниновским» куполом; неоднозначное выражение лица, сочетающее добродушно-игривое настроение и опасную язвительность. Сидевший слева мужчина куда более крупной комплекции, перегибаясь через него, беседовал с сидевшей справа также более габаритной и бурно жестикулирующей женщиной: Боргини со стороны напоминал лесную соню. Салман Рушди не говорил по-испански и сразу же дал понять, что не собирается весь вечер практиковаться в дипломатичном французском. Но английский Боргини не был достаточно хорош, чтобы поддерживать разговор.

Габриэла, как регулировщик перед школой, периодически прерывала беседу, чтобы дать Боргини шанс что-нибудь сказать, обращалась к нему с вопросом и помогала с английским. Смею предположить, что Рушди не запомнил встречу с Боргини тем вечером, и готов поспорить на что угодно: он даже не запомнил, что сидел напротив меня или хотя бы слышал мое имя. Интересно, запомнил ли он Ауру? Мне казалось, что для меня все сложилось просто изумительно: быть оставленными наедине в конце стола — лучшее, что тогда могло произойти. Я не припомню, чтобы хоть раз взглянул на мистера Рушди, и я совершенно не чувствовал смущения в присутствии столь значимой фигуры, которое наверняка ощутил бы, не сиди Аура рядом со мной. Под аккомпанемент безукоризненного, рубленого английского Салмана Рушди и его мальчишеского хихиканья я влюблялся в Ауру. (Вы помните нас, мистер Рушди? Поняли ли вы, глядя на нас своим знаменитым орлиным взором, с выдающейся способностью романиста замечать все и вся, что мы влюблялись? По крайней мере я? Может, вы увидели что-то еще? Промелькнувшую тень горькой судьбы? Родившиеся под несчастливой звездой, подумали вы? Смогу ли я это пережить? Я этого заслуживаю?) Мое внимание было приковано к Ауре. Если Боргини смотрел на нее с другого конца стола со злобным или раздраженным, или любым другим выражением лица, то она ничего не замечала. Мы сидели, придвинувшись друг к другу, соприкасаясь коленями, пили вино, говорили и смеялись. Она что-то говорила — и смеялся я, я что-то говорил — и она смеялась в ответ. Мы выработали манеру вести беседу, которая подходила именно нам. Мы обожали разыгрывать друг перед другом комедию. И не важно, было то, что мы говорили, смешным или нет. Как бы мне хотелось вспомнить все, о чем мы болтали в тот вечер, но, конечно же, мне это не по силам. Я выяснил, что ей всего двадцать пять (проклятье!). Ее стипендия в Брауне заканчивается в апреле. Она собирает материал для диплома по сравнительному литературоведению в Национальном университете, работа посвящена влиянию таких англоязычных писателей, как Хэзлитт, Лэм и Стивенсон, на творчество Борхеса. Она подала заявку на программы для аспирантов в Штатах и Европе. Недавно в доме в Провиденсе, где она снимала комнату, случился пожар, и теперь ей нужно переезжать; к счастью, огонь не добрался до ее комнаты и удалось спасти большую часть вещей. Однако вода из пожарных шлангов просочилась сквозь потолок и испортила часть книг и постельное белье. Она сказала, что вся одежда, даже та, что побывала в химчистке, до сих пор пахнет дымом, и подняла руку, чтобы я мог понюхать ее свитер, а я взял ее пальцы в свои и еще немного приподнял руку, опуская нос к ее рукаву, и вдохнул: возможно, это был едва различимый запах дыма, а еще сигарет и легких духов, а еще благоухание теплого тела, будто въевшееся в шерсть, — прошло больше года после смерти Ауры, а оно все еще исходит от ее свитеров. Я посмотрел ей в глаза и сказал: да, дым я чувствую. В любом случае, сказала она, у нее не так уж много всего, а компьютер и самые важные книги оставались в ее ящике в библиотеке. Она рассказала о друзьях в Провиденсе: Маурисио, гее, изучающем литературу, тоже из Мехико, и Фрэнсис, круглолицей темнокожей девушке, ее соседке по пострадавшему от пожара дому, занимающейся искусством в Школе дизайна Рот-Айленда. Но профессор Т__, светило чилийского сравнительного литературоведения, руководивший ее обучением в Брауне, впал в старческий маразм и неожиданно ополчился на нее. Во время беседы в его кабинете профессор Т__ сказал ей, что она никогда не станет настоящим литературоведом, поскольку недостаточно серьезна. Она легкомысленная богатейка, считающая, будто университеты созданы лишь для того, чтобы развлекать таких, как она, сказал он. Он симпатичный? — спросил я. О нет, содрогнулась она, он урод. Около шестидесяти, разведен, до нелепости тщеславен. Огненно-рыжие волосы и борода, очевидно крашенные. Что-то не так с одним глазом, зрачок сдвинут вбок — словно крошечная черная рыбка бьется о край аквариума, сказала она. Столь открытая улыбка Ауры будто приглашала стать частью ее жизни, однако подчас могла быть истолкована превратно. Я сказал: похоже на неразделенную страсть, что в общем-то понятно, хоть и не дает ему права так с тобой разговаривать. Я не богачка, сказала Аура, но иногда произвожу на людей такое впечатление, сама не знаю почему. Но это же необязательно должно кого-то оскорблять, возразил я. Что ты ответила на его слова? Я ничего не ответила, сказала она. Я была так унижена и расстроена, что вернулась в свою комнату и расплакалась. И я позвонила маме. Она сказала «мама» по-английски. Когда она рассказала матери, как с ней обошелся профессор Т__, та расстроилась едва ли не больше, чем сама Аура. Она грозилась прилететь из Мехико и дать ему по морде. Ну, это было бы заслуженно, сказал я. Да, согласилась Аура, этот долбанный козел. Этот козел. Таким словам она, вероятнее всего, научилась в Техасе, но по-английски говорила с каким-то старомодным бруклинским акцентом, наподобие хрипловатого мультяшного бурундука. С тех пор она избегала встреч с профессором Т__. Все время она проводила в библиотеке, работая над дипломом по Борхесу и англоязычным писателям, а также в спортзале. Ей очень нравилось приходить в три утра, рассказывала она, чтобы позаниматься на эллиптическом тренажере. В сессию зал работал круглосуточно.