— А больше тебе твой человек ничего не сказал?

— Нет.

— Тогда я скажу. Если ты, Гога, еще раз кому-то, как-то, когда-то за этого Айвазяна шепнешь, я тебе самолично кадык вырву! Осознал? Всю важность политического момента?!

— Я ж думал, чтоб как лучше. Для всех.

— Ты бы поменьше думал, Гога. И вот тогда оно, в самом деле, лучше будет. Для всех. Ну че набычился? Все, хорош порожняк гонять: давай дым в трубу, дрова в исходное. И метнись-ка ты лучше за поллитровочкой, пока гастроном не закрылся.

О Перми Барон наверняка знал три вещи. А именно:

— неоднократно слышанную в лагере поговорку «Пермяк — соленые уши»;

— через Пермь протекает река Кама;

— еще не так давно Пермь именовалась более привычным Молотовым[38].

На этом его твердые познания о столице Среднего Урала, по сути, заканчивались.

В силу географического расположения города, мнилось Барону лицезреть по прибытии на место нечто навроде Галича, исключительно провинциальное. Только размером позначительнее да «лицом посмуглее», с эдакой азиатчинкой в фасадном прищуре. А потому, выгрузившись на станции Пермь-I, он оказался изрядно поражен и архитектурным изяществом вокзального здания старинной, конца девятнадцатого века постройки, и помпезно-столичным сталинским ампиром нового речного вокзала, и великолепным видом на Каму.

К слову, очень необычное, интересное решение: выходишь из поезда, переходишь дорогу и — пожалуйста, можешь пересаживаться на теплоход. В довоенном детстве Барон обожал водные прогулки с родителями и Олькой по Неве и Финскому заливу. Правда, таковые случались редко. Чаще же всего он просто ходил на набережную и, стоя у гранитного парапета, завистливо смотрел на людей, которые проплывали мимо, радостно размахивая руками или платочками. И в эти минуты маленькому Юрке казалось, что таким вот бесхитростным способом эти счастливые люди издеваются персонально над ним…

Напитавшись первыми впечатлениями, Барон заприметил на привокзальной площади киоск «Горсправки» и направился прямиком к нему. Отстояв очередь, он сунул голову в окошечко, уткнувшись взглядом в пышный бюст работницы сферы информационных услуг. Лица работницы было не разглядеть, так что определить возраст оказалось делом затруднительным.

— Доброе утро, девушка.

— Я вам не девушка.

— Ну извините. Обознался. Будьте любезны, уважаемая, мне нужен адрес Алексеевой Ольги Всеволодовны, 1936 года рождения.

— Ждите…

«Уважаемая» принялась рыться в своих картотечных ящичках, шустро шевеля пухлыми пальцами. Так, словно бы купюры пересчитывала.

— Нет. По таким данным у меня ничего нет.

— Как нет? А вы не ошиблись? Должна быть!

— Гражданин, у нас ошибок не бывает.

— А почему сразу гражданин? Не товарищ?

— Да какая разница?

— Не скажите, разница очень даже великая. Ну да, как сказал классик, «не знай сих страшных слов, Светлана»[39].

— Я вам не Светлана — меня Тамарой зовут.

— Очень приятно. Тамарочка, а посмотрите тогда на имя Воейкова Ольга? Тоже 1936-й. Отчество, возможно, Петровна.

— Возможно. Что за народ пошел: найди то, не знаю что… Воейкова есть. Живет в Мотовилихе.

— Где-где?

— Это район у нас такой.

— Понятно. Будьте любезны, на бумажечке мне черканите. Кстати, далеко это от вокзала?

— Не близко. Вот, держите адрес. А как туда добраться, спросите у людей. На трамвайной остановке.

— А что, такси туда не ходят?

— Чего ж не ходить? Коли народ деньги платит.

— Мерси.

— Не мерси, а десять копеек с вас.

— Без проблем… Ах да, чуть не забыл, мне ведь еще один адресок потребен. Так что вот вам сразу двадцать. Гулять так гулять.

— Кого искать?

— Самарин Евгений Константинович. А вот год рождения запамятовал. Но за полтинник ему точно.

— «Полтинник». Вообще-то, по неполным данным мы справок не даем.

— Тамарочка! Уважаемая! Всецело на вас уповаю. Тем более что у вас — ошибок не бывает.

— Ладно уж, ждите.

— Жду. Жду ответа, как контролер билета.

— Гражданин, вы меня отвлекаете.

— Молчу-молчу.

— Повезло вам, всего один такой имеется.

— Так мне больше и не нужно.

— Самарин Евгений Константинович, 1904 года рождения. Этот, наоборот, совсем близко живет, в самом центре. Держите адрес.

— Благодарю. Тамара, вы потрясающе любезная и столь же эффектная женщина.

— Гражданин! Вы мне тут не хулиганьте!

— И в мыслях не было.

Барон подхватил чемоданчик и отправился на стоянку такси.

А вот здесь очередей не наблюдалось. Похоже, сей вид общественного транспорта большой популярностью среди пермяков не пользовался.

— Шеф, свободен?

— А куда ехать?

— Молоти… ха? Тьфу. Вот сюда, короче, — Барон сунул бумажку с адресом откровенно скучающему водителю таксомотора.

— Не-а, не поеду. Далеко, а у меня скоро пересменок.

— Плачу два счетчика.

— Ну разве в виде исключения, — оживился водила. — Загружайтесь.

В общем, по замашкам и аппетитам пермские таксисты ничуть не отличались от ленинградских или столичных. Что у тех, что у этих — губа титькой…

— Приезжий?

— Да, — коротко ответил Барон, изрядно утомленный за последние несколько суток подобным вопросом.

— Откуда будете?

— Из Ленинграда.

— Так ведь ленинградский вечером приходит?

— А я, дружище, спешу жить. Кстати, по пути возле цветочного магазина тормозни. Надеюсь, имеются у вас такие?

— Обижаете. А вам, стесняюсь спросить, для каких целей?

— А пермяки, стесняюсь спросить, все такие любопытные? Или через одного?

— Просто у нас в магазинах цветы, в основном, трех типов — для тещи, для возложения или смешанный.

— Любопытная классификация. Изложи?

— Фикусы для тещи, красные гвоздики — на могилку или к памятнику, когда праздник или свадьба.

— А смешанный?

— Те же гвоздики. На могилку тещи.

— Смешно.

— Я к тому, что у моей, опять-таки, тещи домик с участком, в частном секторе. У нее там и розы, и мимозы, и черта в ступе. Если есть желание, можем проскочить. Небольшого крюка, конечно, дадим, зато она вам такой букет замастырит — любо-дорого.

— Ладно, уболтал, черт языкастый, закладывай своего крюка. А вообще — опоздал ты, парень, родиться. Тебе бы при НЭПе жить. Потому как коммерческая жилка налицо. Да и на лице тоже.

— Чего у меня на лице?

— Я говорю, рожа у тебя больно хитрованская…

Давненько у Евгения Константиновича не было такой скверной ночи.

Его мучили кошмары — рваные, сюжетно размытые сны калейдоскопически сменяли друг друга, но главные персонажи в них неизменно оставались прежними. То были люди, которых Самарин, казалось бы, давно и прочно удалил, вымарал из памяти, к чертовой матери. И вот именно этой ночью все они, скопом, заявились, напоминая о себе и получая наслаждение от его мучений. А уж когда в последнем сновидении в служебный кабинет Самарина ввалился чекист Кудрявцев, с засученными рукавами и в заляпанном кровью мясницком фартуке, и заявил, что отложенный до времени смертный приговор будет приведен в исполнение немедленно, Евгений Константинович проснулся с криком и до самого утра более не сомкнул глаз.

Таким его и застала супруга Надежда — измученным, страдающим, в холодном поту и в луже мочи. Застала и предсказуемо получила в свой адрес порцию визгов и оскорблений — надо же было хоть на ком-то сорвать свою беспомощную злость. Молча выслушав хамскую тираду, Надежда привычными, отработанными движениями раздела и обмыла мужа, переодела его в чистую пижаму, пересадила в кресло, сменила постельное белье и, сообщив, что завтрак будет подан через двадцать минут, поспешила убраться из комнаты. С ее уходом Евгений Константинович весь как-то сник, обмяк, а после и вовсе разрыдался от жалости. Не к супруге — к себе.