— Войдите.

В кабинет шагнул Марков, зажимая под мышкой папку для докладов.

— Вы меня искали, Владимир Николаевич?

— Не просто искал — обыскался. Проходи, Олег Сергеевич, присаживайся.

— Я в бюро переводов был. Вот, пять минут как закончили расшифровку. Подумал, может, вам будет любопытно.

— Что это?

— Нашему человеку в Лондоне удалось раздобыть копию магнитофонной записи интервью, которое Набоков дал журналисту Питеру Дювалю-Смиту из Би-би-си.

— Считай, заинтриговал. Давненько Владимира Владимирыча слышно не было. Я так понимаю, интервью сделано в рамках рекламной кампании «Лолиты»[24].

— По правде сказать, я не в курсе.

— И как, есть что заслуживающее внимания?

— Я перевод бегло, по диагонали, просмотрел. По-моему, интерес может представлять ответ на самый первый вопрос. Все остальное — скучные стариковские размышлизмы. Вода водой.

— Ну давай зачитаем первый.

— Только переводчики сразу предупредили, что предоставленная запись не очень хорошего качества. Отдельные слова им приходилось додумывать.

— Хочешь сказать, неуклонно растет квалификация? — усмехнулся Кудрявцев.

— Извините, не понял?

— Я говорю: наши переводяги уже способны за живых классиков додумывать?

— Скажете тоже, Владимир Николаевич. Какой же Набоков классик?

— А кто он, персонально по твоей классификации?

— Обычная недобитая белогвардейская шкура. Антисоветчик. И еще этот, как его, педофил.

— А! Ну-ну.

Кудрявцев принял от порученца отпечатанный на машинке переводной лист и начал читать:

«— Господин Набоков! Вернетесь ли вы когда-нибудь в Россию?

— Я никогда не вернусь, по той простой причине, что Россия, которая мне нужна, всегда со мной: литература, язык и мое собственное русское детство. Я никогда не вернусь. Я никогда не сдамся? продамся?. И в любом случае грандиозная? гротескная? Грозная? тень полицейского государства не будет рассеяна при моей жизни. Не думаю, что они там знают мои работы, — ну, возможно, в моей собственной тайной? секретной? специальной? службе в России и состоит несколько читателей, давайте не забывать, что за эти сорок лет Россия стала чудовищно провинциальной, не говоря о том, что людям приказывают, что им читать и о чем думать. В Америке я удачлив? Счастлив? успешен? более чем в любой другой стране. Именно в Америке я обрел своих лучших читателей, умы, наиболее близкие моему. В интеллектуальном смысле я чувствую себя в Америке как дома. Это второй дом в полном смысле слова…»

— «Это второй дом в полном смысле слова», — повторил вслух Кудрявцев. — Любопытно. Хотя и предсказуемо.

— Я ж говорю, тот еще антисоветчик. Родственничку своему, цэрэушнику, под стать. Обратите внимание, он там какую-то собственную тайную службу упоминает.

— Расслабься, Олег Сергеевич. Это не более чем образное выражение. Кстати, раз уж напомнил, как там поживает «кузен Николя»[25]?

— Нормально, живет — не кашляет. Вовсю носится с организацией осенних гастролей Стравинского. Вот тоже еще один подарочек, на нашу голову. Одна шайка-лейка. Банка с пауками.[26]

— А ты, вообще, что-нибудь из его сочинений слышал? Скажем, «Петрушку»?

— Не слышал и не собираюсь. Мне нормальная симфоническая музыка нравится.

— А нормальная — это?..

— Чайковский, например. «Лебединое озеро».

— Ну да, ну да. «Лебединое озеро», равно как «Красный мак» Глиэра, — это наше все. К слову, помнишь конфуз, что приключился в 1957-м, когда Никита Сергеич в Большой театр Мао Цзэдуна затащил? На «Лебединое»?

— Это когда китаец демонстративно, уже после первого акта, уехал?

— Мало того что уехал, так еще и выдал перед этим гениальную фразу.

— Какую?

— «Почему они все время танцуют на цыпочках? Меня это раздражает. Что, они не могут танцевать как все нормальные люди?»

Марков расхохотался.

— Прямо так и сказал? Смешно, надо будет запомнить.

— Ладно, шутки в сторону. Там по поводу завтрашней расширенной коллегии у Семичастного со временем что-то определилось?

— А вы разве не в курсе? Коллегию перенесли.

— Как перенесли? Почему?

— Не могу знать. Перенесли на 20-е, на послезавтра. Начало в 15:00. Явка строго обязательна.

Кудрявцев скривился так, словно от лимона щедро откусил.

— Мало того что перенесли, так еще и раньше девяти-десяти вся эта бодяга явно не закончится. Тогда вот что, Олег Сергеевич, пометь у себя: в ночь на 21-е мне нужен билет до Ленинграда, на «Красную стрелу».

— Сделаем. А обратный?

— Не надо. Назад, возможно, полечу самолетом. И еще одно: свяжись с ленинградским Управлением и уточни, продолжает ли службу в их аппарате Яровой Павел Федорович?

— А звание, должность?

— Не готов сказать, — Кудрявцев достал из стола архивное Юркино дело, пошелестел страницами. — По состоянию на август 1944 года состоял в звании капитана госбезопасности.

— Если в 44-м до капитана дослужился, наверняка давно в отставку вышел.

— Скорее всего, так и есть. На этот случай установи домашний адрес и телефон.

— Есть, записал. Что-нибудь еще?

— Нет, пока все. Свободен.

Марков ушел, а Владимир Николаевич разложил перед собой машинописные листы набоковского интервью.

Кудрявцев был неплохим шахматистом, по мере сил и времени интересовался печатаемыми в газетах и журналах шахматными задачками, а потому скользнувший по тексту взгляд его невольно задержался на милом сердцу слове.

«— Вы говорите об играх с обманом, словно бы о шахматах и фокусах. А вы сами их любите?

— Я люблю шахматы, но обман в шахматах, также как и в искусстве, это лишь часть игры; это часть комбинации, часть восхитительных возможностей, иллюзий, мысленных перспектив, а возможно, перспектив и ложных. Мне кажется, что хорошая комбинация всегда должна содержать некий элемент обмана…»

Кудрявцев машинально вытянул из стаканчика красный карандаш и жирно подчеркнул последнюю фразу. Не для будущего обязательного в подобных случаях контент-анализа текста. Для себя лично.

Провинциальную музейную коллекцию, включая разрекламированные теткой самовары и шитье, Барон осмотрел менее чем за десять минут. Но под занавес надолго застрял возле экспозиции «Наши художники родному городу».

Его внимание привлекли четыре акварели, изображающие Галичское озеро. Хотя и написанные одной рукой, они разительно отличалась друг от друга настроением художника: от восторженной радости до неподдельной печали. Не миновав, соответственно, промежуточные стадии: вариант с нахлынувшей на автора меланхолией и этюд, где угадывались — не то тревога, не то настороженность. И хотя в живописи Барон предпочитал четкость, представленный в этих четырех акварелях бриз авторских эмоций его и поразил, и покорил.

— Вам нравится?

Захваченный врасплох, он вздрогнул и обернулся.

— Что? Извините?

— Вы столько времени стоите именно у этих рисунков. Они вам так нравятся?

— Пожалуй, это самое впечатляющее, что я увидел в вашем музее. Не в обиду самоварам и шитью подневольных крестьян.

Барон лишь теперь как следует разглядел неслышно подошедшую женщину.

Около тридцати. Если и за, то совсем чуть-чуть. Не сказать что красавица, но внешности вполне себе располагающей. Невысокая, можно даже сказать миниатюрная. Одета неброско, вариант ближе к бедному, но при этом — все по делу, к лицу и с достоинством. В общем, как некогда забавно выражалась бабушка Ядвига Станиславовна, «необычайно уместно одета».

Но самое главное — глаза. Большие кошачьи зеленые глаза, от которых расходились трогательные морщинки-лучики. Выдавая в их обладателе человека, многое пережившего, но не растерявшего способности радоваться жизни во всех ее проявлениях. Хорошие глаза, редкие. Среди знакомых Барона женского пола ТАКИХ еще ни разу не сыскивалось.