Они разбирали вещи, потом рассматривали Гитины рисунки, наброски, какие-то фотографии, где кто-то снял Гиту в неудачном ракурсе: то нос казался слишком длинным, то клетчатый мужской пиджак подчеркивал ненормальную худобу. Разговора так и не вышло.

Во второй раз они пересеклись в центре, на Пушкинской площади всего на несколько минут: Лота вернула ее Гите кассеты и плеер. Она куда-то спешила и даже не чмокнула Лоту на прощанье в щеку, как обычно.

Живой Лота больше ее не видела.

* * *

Гита погибла поздней осенью этого бесконечного года, в середине ноября. Стояла странная погода: сухой мороз, чистое, без единого облака небо. Темнело уже в третьем часу, а на закате черные силуэты деревьев вплывали в страшное багровое солнце.

Ее смерть тоже была окутана тайной - той самой, которую она тщательно пестовала и притягивала к себе, как могла. И которую Лота почти разгадала в тот единственный и прекрасный день на горе.

О похоронах Гиты Лота узнала случайно от случайных людей.

Это был чудо: где-то за столиком в каком-то кафе кто-то кому-то зачем-то сказал - кто-то смутный, лица Лота не рассмотрела - что художницу Гиту хоронят в субботу. И назвал кладбище.

На отпевание Лота опоздала, пришла уже к самым похоронам.

Гиту везли по дорожке на вздрагивающей и погрохатывающей железной тележке с надписью "А.Петров", выполненной красной масляной краской, как в столовой на баке с макаронами или хлебом, где пишут "макароны" или "хлеб", чтобы не перепутать, хотя у Гиты была другая фамилия. Лоте показалось, все это уже было однажды: день с его перемещениями, нудными ожиданиями, игрой тени и света и сканирующими, жесткими излучениями пространства. Было не холодно, но ветрено. Из быстро бегущих облаков сыпались редкие снежинки. Народу собралось гораздо меньше, чем Лота предполагала - только родственники и несколько друзей по институту. Кое-кого она знала. И конечно, она сразу узнала ее родителей, но старалась на них не смотреть. Даже не кивнула Гитиной маме, но она, кажется, все равно ее не заметила. Родители Гиты стояли тихие, растерянные, мать была в крошечной шляпке, как на дореволюционной открытке, и таким же сумеречным и отстраненным, как на старом снимке, было ее лицо, а на темном лисьем воротнике лежали снежинки, которые упали, да так и не расстаяли.

Тележку "А.Петров" докатили до могилы - рыжей канавы, выкопанной прямо в снегу за чугунной оградой с тяжелыми цепями, которые вешают вдоль набережных и причалов. Лота подошла к тележке - и секунду, долю секунды, которая все равно была частицей вечности и имела свое законное право на нее - думала: "Господи, это не она".

Лота увидела белый платок, строгий желтый лоб, острый нос: лицо незнакомой усталой немолодой женщины.

Но все-таки это была она, Гита.

- Цветов побольше! Все, все кладите! Она любила цветы! - раздавались голоса.

Кто-то говорил и говорил все время про эти цветы, про то, что надо положить их к ней ближе и как можно больше. Крышка была снята, и все принялись кое-как засовывать букеты в маленький узкий гроб. Лота тоже положила пылающие стыдом георгины на белое атласное покрывало, закрывающее крошечное Гитино тело. Но потом один и парней с лопатами заявил, что цветы класть в гроб не положено и скомандовал их доставать, и все принялись торопливо вытаскивать из гроба букеты, и Лота тоже вынула свои георгины. Все смутились, всем было неловко. Гроб опустили в могилу. Могильщики замахали лопатами, засыпая рыжую яму глиной. Через минуту гроб исчез. А еще через две минуты глубокая яма превратилась в рыжий бугор, все едва успели бросить туда свои прощальные комочки. Свежие астры стыли. Розы, которые еще совсем недавно касались тела Гиты, воткнули прямо в глину. В лоскутках и лентах, трепещущих на ветру, было что-то жалобное и одновременно величественно-бессмертное, как из буддизма. Лота заметила, что Гитин папа торопливо крестится, хотя Гита утверждала, что он ни во что не верил. (Формула усомнившегося материализма: пусть земля тебе будет пухом.)

* * *

На поминки Лота решила не ходить. Ее бы никто не прогнал, но она себя чувствовала бы неловко, да не очень-то и хотелось.

Процессия родственников потянулась к воротам. Лота отправилась следом за всеми. Перед ней шли двое - незнакомая пожилая пара. Они были так спокойны, так холодны, как будто ничего ужасного не произошло. Наверное, это были очень дальние родственники. Периодически они замедляли шаг и тихонько делились впечатлениями.

-У этой статуи рука отломана. А тот уж пятый год без головы... Эту могилу последние лет десять вообще не навещают - видишь, ограда развалилась... А та - гляди-ка! - умерла молодая. Вон-вон, левее - "Адочке с разбитым сердцем".

Солнце уронило тоненький луч на могилу. Не поймешь, чье сердце разбито - Адочкино или того, кто воздвиг ей памятник. На латунной табличке дата смерти: "1973". "Надо же, подумала Лота, она родилась, когда я умерла. То есть, конечно, наоборот - умерла она, родилась я..."

Вскоре все разошлись, а Лота отправилась побродить среди могил.

Она вспомнила, как в прошлом году они с бабушкой пришли на могилу к деду - дело было на другом, но тоже старинном кладбище. Поставили цветы в железную банку с дождевой водой и остатками воска, и стали говорить про то, что наверху хорошо, как на даче. А что под землей - неизвестно. Вот дед, например, заметил хотя бы, что они к нему пришли? Мог ведь и обидеться: слишком долго собирались. Кладбище - как парк аттракционов: зимой туда не ходят. Вот они и не ходили. И вдруг Лота почувствовала запах, поднимавшийся из-под земли. Темные глыбы заворочались в голове. Однажды в больнице она попала на вскрытие в морг, где почернелые мышцы раздвигали серебряными пинцетами. Были еще мумифицированные голуби на пустырях, но они не пахли. Быстро прикинула: прошло два года. Лето, осень, зима, весна: умножаем на два. Слой глины метра полтора. Нет, не может быть. Но запах... Неужели, там не серой пахнет, а мертвечиной? А с другой стороны - чего бояться? Свои, родные души смердят. До рая не докричались, так хоть до ада достучались. Смерть ослабила мертвую хватку. Нормальная русская чернуха. Радоваться надо! Бабушке Лота ничего не сказала, и они тихо двинулись к воротам. Но запах не отставал: то слева догонит - с чужой могилы, где лежат пустые пластмассовые розы, то справа - с холмика...

Но не мертвые пахли из-под земли: то на свежих могилах, чьи рыжие спины еще интересуют живых, с Пасхи остались крашеные яйца...

Лота шла по аллее, потом повернула, дошла до обшарпанного старинного склепа. Посетители оставляли на его стенах надписи ручкой, карандашом или фломастером, полагая, что мертвые быстрее доставят просьбы по адресу. Эта мода появилась не так давно. "Господи, сделай меня крутым. Овечкин Леша". "Господи, сделай так, чтобы мама избавилась от наркотиков". Ниже: "И от бухла тоже". "Господи, сделай так, чтобы я, Сидорова Мария, 16 ноября 1972 года рождения, сочеталась законным браком с Петровым Иваном, 14 января 1974 года рождения". Подпись: "Мария, раба Божья". И в скобках: "Если можно, побыстрей, пожалуйста!"

"Господи, сделай так, чтобы память о нас жила вечно!" Лота перечитала последнюю надпись и задумалась. Слово "вечность", постукивая, как поезд, колесами, уходило в пятнистые небеса, из которых робко выглядывало солнце. Галочки галок, обломки облаков. Вечность - это холодно и пусто, какой смысл туда? Лота вспомнила про Книгу Жизни, о которой рассказывал Птица. В ней регистрируют кандидатов - это толстый телефонный справочник с именами и датами рождения. А может, не справочник, а тетрадка листов на двенадцать? В таком случае шансов нет.

Пиши - не пиши - даже мертвецы не помогут.

Шансов нет, но надежда есть.