- Так-так. Странная, мягко говоря, аллегория, это не только, как я понимаю, про двадцатый век. И как ты впарил сие творение начальнику, даже удивляюсь. Нет, Лёха, есть в тебе творческое начало всё-таки.

- Вот за творческое Лёхино начало и выпьем, - закончил Василий Иваныч. - Наливай, - скомандовал он мне, подавая водку.

- Сей момент. Это мы мигом, - подтвердил я, разливая клюквенную.

- Вы мне лучше с переделкой помогите, - намазывая икру на батон с маслом, напомнил Лёха.

- Знаешь, я думаю, что он тебя железно решил уволить. - Мне было очевидно, что от Лёхи решили избавиться. - Ты с ним грубо пошутил, показав этот сценарий, а он тебя в отместку попросил текст адаптировать, хотя здесь и ежу понятно, что из этого сценария и капли чего-нибудь рекламного не выжать. Извини, но это чушь какая-то. И вообще, чтобы втюхать хоть одну квартиру из вашего недостроя наивным согражданам с деньгами, надо быть гением маркетинга и рекламы, а ты, Лёха, таковым не являешься. Просто твой новый начальник хочет прикрыться юридически при твоем увольнении. Расслабься, отдохнешь месячишко, а потом чего-нибудь подыщешь.

- Б...дь, я так и думал, что нас будут разгонять.

- Конечно, вы ведь банкроты. Сейчас пришла новая команда, которая попробует спасти тонущий корабль, выбрасывая за борт лишний балласт, который в первый же шторм, не будучи привязанным, расхерачил такие дыры в бортах, через которые теперь и заливает ваше несчастное судно.

- У вас сегодня сплошные аллегории,- заметил нам Василий Иваныч, доедая котлету.

- А балластом ты нас называешь: среднее и низшее звено?

- Балластом я называю всех отвязанных, которые при качке без дела шарахаются от борта к борту.

- А, может, виноват всё-таки тот, кто бросил штурвал, и корабль несколько лет болтался без управления по воле волн?

- Капитан тоже виноват, но вы могли и раньше сойти с судна, но не сошли. Вас устраивала ситуация, когда вам платят деньги, а вы ничего не делаете. Ведь никто, насколько я знаю, не ушёл на новое место работы. Вы все сидели до конца. Зачем напрягаться, да?

- Погоди, - перебил меня Василий Иваныч, - Лёха, ты тут своим рассказом сильно хорошо попал в давно разрабатываемую мной концепцию, и ещё интересную мысль подбросил.

- Это ты опять про историческое место нашей любимой Родины в развитии человечества? Ладно, давай, разворачивай свое потасканное полотно, - разрешил Лёха и откинулся, заложив руки за голову, на спинку старого дубового стула.

Кухонная мебель у Лёхи на моей памяти не менялась ни разу. Всё тот же, судя по дизайну, шестидесятых годов прошлого столетия дубовый гарнитур из двенадцати предметов. Старое дерево абсолютно не рассохлось, а даже благородно потемнело, вобрав в себя многолетнее табачное амбре от сигарет отца. Женя хотела увезти гарнитур на дачу, но Лёха вцепился в него и ни за что не хотел с ним расставаться. Наверное, это та самая преемственность поколений, выраженная в наследовании и сбережении, которой так не хватало нам долгие десятилетия. Мои родители ничего не получили в наследство кроме нескольких фотографий. У меня от них, в свою очередь, тоже ничего кроме фотоальбома со своими детскими фотографиями да двух хрустальных ваз не осталось. Квартира в пятиэтажной хрущёбе со старой разваливающейся совдеповской мебелью на окраине Саратова отошла сестре. У Василия Иваныча история походила на мою с тем только отличием, что квартира родителей, где теперь жила его сестра с семьей, находилась здесь, в Питере. Ему повезло не только родиться в Ленинграде, но и жениться на ленинградке с собственной квартирой. В общем, обеспечивать себя крышей над головой как мне, ему не пришлось, но в чём мы были с Василием Иванычем похожи, так это в отсутствии семейных артефактов, освящённых многолетним владением нескольких поколений. Вообще это странное чисто утилитарное отношение нас и наших родителей к вещам непонятно чем диктовалось. Или практически поголовной бедностью, или скверным качеством всех этих советских вещей, а качество действительно было по большей части дрянным, но так или иначе в большинстве домов, которые видел я, семейных реликвий сохранялось всегда очень мало, а если они и были, то в виде отдельных предметов, примерно таких, какие достались мне. Единственное исключение составлял Лёха. У него даже столовое серебро имелось, наследство от маминой мамы, которым они пользовались ежедневно, как мы дома пользовались столовыми приборами из нержавейки. В институтские годы мне дико нравилось есть этими довольно грубо сделанными серебряными вилками и ложками времён НЭПа. Возможно, их изготавливали, вырубая прессом из большого листа серебра, раскатанного из экспроприированной церковной утвари, скупо украшая рукояти вырезанным вручную очень простым, теперь почерневшим от времени, русским орнаментом.

Сейчас мы ели теми самыми серебряными приборами, сидя на кухне в интерьере старой доброй дубовой кухни. Окна, занавешенные тёмными плотными шторами, висящая над столом лампа в матерчатом розовом абажуре с трогательной бахромой по краям, предавали нашим посиделкам уют и умиротворение.

Василий Иваныч уже несколько раз в течение последних двух лет делал попытки поведать нам свою теорию, но каждый раз в ходе изложения, артикулируя мыли вслух, он сам находил какие-то логические нестыковки и брал тайм-аут на доработку. Я думаю, что это станет его идеей фикс уже до конца жизни, уж больно сильно зацепила его разработка этой теории, а мы будем его постоянными первыми, а может быть и последними слушателями и критиками.

- Вся история России наполнена перманентным жёстким вооруженным противостоянием с соседями. Период возвышения Москвы и собирание русских земель сопровождалось кровавыми междоусобными войнами. Так? - Василий Иваныч вопрошающе взглянул на нас. Он сидел прямо, сложив руки одну на другую, как первоклассник, время от времени поднимая правую для жестикуляции. Его красный джемпер, рубашка в полосочку и прическа с пробором придавали ему вид американского профессора, каких я видел в фильмах.

- Ну, так-так, - нетерпеливо проговорил я, отвечая на его сугубо риторический вопрос. - Жги дальше. Вступление можешь опустить, мы его не раз уже слышали.

- Нельзя, так нарушится логическая нить моих рассуждений, - занудно возразил Василий Иваныч и продолжил, - Вся наша история - война. Но постоянное внутреннее напряжение, как ни странно, не было изматывающим, жизнь, условно, с мечом в одной руке и сохой в другой для русских была и отчасти до сих пор остается привычной и органичной.

Тут Лёха заржал.

- Не, не обращайте внимания, - давясь от смеха, прошептал он. - Я просто представил Василия Иваныча, простого русского крестьянина, в лаптях, с мечом в одной руке и сохой в другой, - выдавил он из себя и забился в мелких конвульсиях.

От нарисованной Лёхой картинки, меня тоже улыбнуло. Наделённый природой богатым и ярким воображением, возможно, он смог бы стать хорошим поэтом или художником. Но не стал...

Отдышавшись наконец, Лёха произнес:

- Мы вояки, - и удовлетворенно-утвердительно покивал головой в подтверждение своих слов. - Нет, это я уже абсолютно серьёзно говорю. Не знаю как на счёт сохи, Василию Иванычу виднее,  - Лёха сделал рукой в его сторону, - но вояки мы знатные, это все в мире признают. Знают, поэтому боятся. Предлагаю выпить за нас - рубак!

- Ты-то известный рубака, - заметил я, поднимая рюмку. - Тебе только в обозе с медсёстрами воевать. Скорее Чубака, чем рубака.

- При чём здесь Чубака? - удивился Лёха.

- Ни при чём, прикольно просто. Всё уже, дай Василию Иванычу сказать. А то ты из серьёзного разговора комедию устроил. - Я встал и пошёл к микроволновке разогревать порцию жульена. - Продолжай, Василий Иваныч, - попросил я, выбирая программу разогрева.

- Да ладно тебе, у меня предки казаки, знаешь, как они воевали? - Лёха даже немного обиделся. - Прадед по отцу полный Георгиевский кавалер, между прочим. В империалистическую немчуру шашкой по Европе, как вшивых по бане гонял. До Великой Отечественной жаль, не дожил, помер.