Было в этом что-то от картин Магритта: пустой комитетский коридор с бордовой дорожкой на полу, ряды окон и дверей, две девушки, тёмная и белокурая, в идеальной шахматной симметрии они с Галей Черненко шагали навстречу, и встретились глазами на мгновение - и оно вязко затянулось, как в кошмаре, и в Галиных глазах мелькнул ни более ни менее - а холодный необъяснимый ужас. Алесе стало не по себе; за секунду до того, как она обернулась, Галя метнулась вбок газелью и скрылась за одной из дверей. Да, вроде вспомнила что-то и кинулась в кабинет. А такое чувство, что могла бы выйти и в окно. Обернувшись, Алеся ничего за собой не обнаружила. Всё тот же коридор. Значит, смотрели на неё. Что же увидела Галя?
Стало неприятно. Правда, в тот же день Черненко ей приветливо улыбалась, как обычно. Но думать не хотелось, что это в принципе было. Имелись задачи поважнее.
Поход на Кальварию разрушил душевное равновесие, а пребывание в храме - вернуло. И теперь Алеся словно утратила страх, верила, что "ничего ей не сделается" - и это напоминало не прежнюю беспечность, а некую высшую уверенность в неуязвимости. А может, она просто думала, что нечего терять - не считая неизбежных потерь.
Алеся напоминала пловца, сигающего со скал в неположенных местах. Она роняла голову на руки во время обеденного перерыва, наловчилась после домашних хлопот отключаться на четверть часа а-ля Штирлиц, перестала брать с собой книжки в транспорт, потому что постоянно задрёмывала - то в троллейбусах, то в метро. И почти никогда не бывало срыва. Было достаточно сосредоточиться на одном предмете - а это уж проще простого, потому что об Андропове она и так думала постоянно.
Она улучала любую возможность увидеться с ним: то на даче, то в квартире, то смутной тенью за спинами приближённых. В последнем случае он её тоже замечал - хотя виду не подавал до поры до времени. Улучал момент и - казалось, задумался на мгновение, отвёл глаза - но она-то, она ловила этот взгляд из-под очков, всё чаще затемнённых. Удивительно, но Юрий Владимирович умудрялся вложить в это мимолётное выражение и тень весёлого удивления, и лукавости - так, что Алеся, никем не увиденная, беззвучно ликовала, растянув рот аж до ушей.
И на этом она не остановилась. Алеся набралась такого нахальства, что начала совершать переходы в реальном времени средь бела дня - и тёмного вечера, и мутного утра. При этом отправлялась из ВКЛ в Союз то входя в банк, то шагая с крыльца, то ступая с асфальта на газон, но очень скоро прекратила баловаться. Она поняла, что всё новое - хорошо забытое старое: ведь самой благоприятной средой для переходов оказалось метро.
Подземка была её давней страстью. Когда мчалась по минским туннелям, то погружаясь в очередной стихотворный сборник, то утыкаясь взором в глухую тёмную стену, несущуюся за окном напротив. Когда в Москве, дрейфуя с людским потоком, отпускала себе чуть не полдня на катание и любовалась пышностью подземных дворцов. Она проживала там маленькие жизни. Ведь слишком велик был перепад между тамошней и наземной экзистенцией.
Она проскакивала в порталы то в закутке у банкомата, то в переходе между станциями, то через турникет, то навстречу плотному воздушному потоку, толкнув дверь. Она словно испытывала себя саму и ткань миров на прочность.
Да, приходила она часто всего на несколько минут. Но Андропов и этому был счастлив. Лицо его сразу освещалось изнутри - он был благодарен за её старания и изумлялся, как у неё выходят эти постоянные вылазки. Но, зная от неё же о свойствах снов и мировой материи, часто выговаривал за траты сил и безрассудство. Алеся отделывалась шутками и объятиями.
Вот что касается объятий, её одно смущало: прежние жесты и манеры стали казаться ей неуместными. Она стеснялась своей жизнерадостной игривости. Она больше не могла потрепать Андропова за щёчку или крепко обнять его с разгону, как бывало раньше. Казалось, этим она невольно оскорбит его. Но Алеся холодела, когда сознавала, что ещё скрывается за такой стыдливостью: она боялась сделать ему больно. Казалось, любое неосторожное движение может причинить ему страдание.
Она ведь проскакивала понаблюдать и в реальном времени. Она смотрела, как Юрий Владимирович выступает на трибуне или встречает иностранного главу государства - при этом пристраивалась рядом с охранниками. И наблюдала, и часто сжималась, прикусывая губы до крови - она видела скованность и беспомощную старательность его движений, видела, что всё - усилием воли, каждый шаг и поворот корпуса даётся с болью.
Андропов ощущал, что Алеся почему-то тушуется, и с горечью догадывался, отчего. И сам порой не знал, как себя вести, - изредка твёрдость и мужество изменяли ему. Пусть даже только наедине с нею. А Алеся попыталась пылкость и дурашливость заменить нежностью - но он даже эту перемену заметил и истолковал не в свою пользу. Они как-то снова решили достать старые альбомы с живописью и вернуться к какому-то давнему спору, а Алеся слишком тесно прильнула, мягко сжав его руку повыше локтя, и медленно, чуть зажмурясь, поцеловала в щёку. Юрий Владимирович не захотел отвечать на ласку. Напротив, он отчуждённо, сухо кашлянул и отвернулся. Так, словно не хотел видеть её глаз. Алеся забеспокоилась.
- Юра, ты чего? Ну, что случилось? Хорошо, я не буду утверждать, что у тебя чопорный вкус, раз ты не разделяешь моё увлечение Лемпицкой...
Он не отозвался. Алеся сообразила, что к чему. Она резко встала с дивана и вышла, чтобы не заплакать при нём. Хотя вроде бы вознамерилась искать какой-то другой альбом на книжной полке. Когда вышла в коридор, услышала за спиной недовольный голос Андропова:
- Ну и куда ты ушла? А ну-ка вернись и сядь обратно!
Перед тем, как снова шагнуть в комнату, Алеся просияла: примирение состоялось.
Она понимала, что теперь он чаще будет ворчать, может, даже огрызаться, держаться холодно, уходить в себя без объяснения причин. Но желание быть с ним только крепло.
Ещё, хоть Алеся сама не замечала, росла её увлечённость подземкой - и маршруты передвижения тоже как-то незаметно подстроились под метро. Конечно, из-за того, что оттуда было проще всего попасть к Андропову. Кроме того, она заново открывала незаметные прелести: как гулко отдаются шаги на пустых станциях, как сменяются цифры на горящем табло, как в лицо смотрит тьма, если заглянуть в туннель. Ещё ей нравился запах.
Запахи вообще обострились и зазвучали сильнее. На станциях - аромат, то напоминающий о грозе, то отдающий черносливом и гарью. На улицах - земляная и лиственная прель. В костёле, куда Алеся теперь ходила часто, неизменно ставя свечи после молитвы, - ладан, елей и воск. И ещё - больница.
Алеся теперь часто находилась с Юрием Владимировичем во время диализа. Для него это было два раза в неделю, для неё - каждый день, с учётом разницы во времени. Она заглядывала к Юрию Владимировичу на несколько минут, ободряюще улыбалась, что-то рассказывала и, как в первое своё появление, ласково поглаживала его по голове. Ей мучительно хотелось проявить так свою нежность, но было горько прикасаться к этим реденьким седым пёрышкам, оставшимся от густой когда-то шевелюры, и к пергаментной коже, на которой проступили коричневые старческие пятна. Андропов как-то резко и преждевременно постарел и теперь всё больше напоминал грустную птицу. Все черты и линии стали острее, он очень осунулся - хотя характерный живот у него остался, и в этом Алесе виделось что-то неестественное и особенно жалкое. И как бы она ни стремилась казаться неказистой, но её "интересная бледность" и тени под глазами напоминали о студенчестве - а он стремительно дряхлел. И поэтому между ними пролегла невидимая пропасть, через которую уже не протянешь руку.
Юрий Владимирович понимал это и мучился от неловкости. Как-то раз Алеся хотела, как обычно, поцеловать его, но он бережно отстранил её и тихо сказал:
- Не стоит. Прости.
- Почему? - так же вполголоса переспросила Алеся. Она понимала, что происходит, и всё равно расстраивалась.
