Только по шевелению губ она различила слово: "Пить".

Такая же лихорадочная дрожь в коленях была у неё в школе, когда она сдавала норматив по челночному бегу: он ей как-то плохо давался, она всегда сильная была, но медлительная. На бегу зло и хулигански высморкалась в горсть, стряхнула на булыжник, вытерла об себя - да пошло оно всё, подурнела, раскраснелась, зато напялила зачем-то мантилью, что носила в сумочке - о да, внезапно же вздумается в храм зайти... набекрень, наверняка - опять же, плевать.

Она фотографировала вход в этот храм, когда приезжала зимой, слава Богу, что так близко - она влетела под его тесноватые своды и перекрестилась уже на бегу, не припадая по-рыцарски на колено, как обычно, и кинулась вглубь. Месса как раз началась недавно, народу было много. Где же эти краники?! Вот! Всё по-европейски, вот и стаканчики, надпись от руки готическим шрифтом: "Святая вода"... всё для верующих, всё цивилизованно, римская школа, спасибо-пожалуйста...

Пожилой священник запнулся при виде влетевшей в храм девицы в слезах, та сделала порывистый жест, вроде бы извинительный. Он бы к ней подошёл и спросил, в чём дело, только службу было оставлять неловко, делать - что? Он перекрестил воздух, послав ей жест благословения. Алеся растроганно и порывисто кивнула, приложила руки к груди: недостойна! Нацедила воды - не расплескать бы. Кинулась.

Юрий Владимирович протянул свою белую руку, как во сне, она придерживала, опустив веки.

- Да, Юрочка... Давай... попей водички...

Он медленно пил, текла тоненькая струйка по подбородку в расстёгнутый ворот.

Алеся молилась. Даже о нужных формулах забыла - просто кричала к Господу требовательно и излишне разговорно.

Андропов сосредоточенно дышал, даже замер: важное действие. Мокрые губы были приоткрыты и казались не надменно-чувственными, а размазано-пухлыми. Он уже не бился, не млел. Его бледность и неподвижность уже были исполнены сосредоточенности, а не опасности. Алеся стояла рядом. Она не смела сесть. Секунды снова длились вечно. Резко, шумно прозвучало хлопанье голубиных крыльев; и очень бестактно - поразительно слышимый перестук коготков по карнизу и немедленно начавшееся деловитое урчание.

Андропов приходил в себя. Сложив руки смиренным жестом, он сидел смущённый, притихший, будто извинялся всем своим видом за слабость.

Алеся стояла, переводя дыхание, нервно поправляя сбившуюся с самого начала мантилью, и не знала, что делать. Ждала. Обводила взглядом водосточные трубы и заросли плюща на чьём-то балконе.

Она ощутила прикосновение, и сердце сжалось: Юрий Владимирович неловко, пылко схватил её руки и начал целовать. Слёзы снова поползли из глаз - и ведь из-за чего, от неуклюжего прикосновения этих больших, неожиданно мягких губ.

- Что ты, ну... пусти...

Он молча целовал - пылко и отчаянно, униженно. Как не в меру ретивые монашенки распятие, да ещё хуже.

Она недостойна. Кроме того, что виновата.

"Танюша", - он даже не сказал это, а подумал, Алеся уловила болезненно и обострённо, но не обиделась, а умилилась. Он хотел бы, очень хотел - чтоб жена его сама не была больной, исстрадавшейся, не требовала сочувствия, а отдавала бы - ему. Нереальная мечта. Абсолютно.

- Ну прекрати...

Снова на "ты". Андропов не послушался, что и говорить - он, очнувшись, потянул её на себя, плавно и сильно, своевольно - так что Алеся сама бы и не помнила, как очутилась у него на коленях. Юрий Владимирович приник к ней, сжал в объятиях и замер, тяжело, глубоко дыша.

Алеся гладила его, как больного ребёнка, и целовала в голову, особенно туда, где волосы поредели, даже эта залысина казалась ей такой жалкой и милой.

- Юрочка... сладкий мой, любимый мой... мой мальчик, птенчик... Я люблю тебя.

Слова выходили на выдохе почти без голоса. А нужно ли? Она не щупала, не прижимала ладонь, но ощущала, как у него бьётся сердце. И от этого жальче становилось Юрия Владимировича, и она всё гладила, гладила, успокаивая.

Он глухо пробормотал:

- Мусечка...

То, как он перед этим едва слышимо простонал на одной ноте, буквой М, наводило на мысль, что хотел он произнести - "мамусечка". И от этого у Алеси защемило сердце. Ведь кто он? Просто сиротка. Мальчик, рано оставшийся без мамы. И никто не смог ему дать то, что он постоянно искал, тайно и стыдливо, настолько скрытно, что даже не осознанно - ни честолюбивая красавица Нина, ни бедная, смертно запуганная милая Таня...

- Хороший мой... Всё прошло... всё хорошо...

Платье её было бы совсем строгим, если бы не декольте. Он поцеловал её изнеможённо, куда мог дотянуться - в грудь, смазанным таким поцелуем, так что на самом деле вышло, что он приложился к её серебряному кресту. Кожа и металл - воедино.

Она знала, что допускает вольность. Но касалась губами его вспотевшего лба, и всё ещё вялых, бледных щёк, проводила пальчиком по бровям. Обнимала. Он приник в полном молчании, даже не трогал её узкую спину, просто прижался.

В конце концов заговорил. Чуть слышно, покаянным тоном. Казалось, нелепым, неестественным будет всё, что он скажет после этого происшествия. Но Юрий Владимирович тихо произнёс, всё ещё уткнувшись ей в шею:

- Я люблю тебя.

Алеся уже не плакала, просто мигала горящими, усталыми глазами. Просто снова его погладила и поцеловала в макушку, надолго приникнув, прижимая к груди его голову, и зачем-то прикрыв мантильей - хотя кого тут стесняться. Умиление - снова выплыло слово из памяти.

Защитить бы его - оградить от врагов, отнять у смерти. Теперь и навсегда.

Они молча выходили со двора в те декорации и фоновый шум, что снова включился и забрезжил, словно кто-то нажал на кнопку: люди, шаги, отзвуки музыки. Алеся, сгорая от стыда за свой жалкий лепет, попыталась обратиться к нему по имени-отчеству, потупившись, заплетающимся языком, но Андропов её прервал и тихим серьёзным голосом попросил:

- Называй меня Юра. А то обижусь.

Алеся покраснела и прошептала:

- Юрочка... - И снова обняла его, теперь уже сама прильнув к его груди.

И он снова её поцеловал, в лоб, возле линии волос. Какие всё-таки губы у него, робкие, нежные.

- Нам надо домой зайти. Пошли.

Они свернули на узкую каменную улицу Францисканскую, добрели до улицы Святого Николая, поднялись обратно в квартирку.

- Приляг.

Андропов повиновался беспрекословно.

Алеся ушла на кухню и принялась греметь посудой и шуршать бумагой. Ещё она что-то бормотала себе под нос, как одинокий человек, чьи монологи властно пробиваются звуком из ватной тишины: пускай притишенно, обрывками и с хрипотцой старой пластинки, как всегда бывает, когда в основном - всё время молчишь.

Ну вот, пакетики, настало ваше время. Не зря вы заняли место фена, и джинсов, и чего-то там ещё. И всё-таки дура. Нет, чтобы сразу сделать. Но кто ж знал. Это с самого начала рассматривалось как чрезвычайное средство. Вот только кто мог подумать, что ЧП, к которому умственно она была готова, так сильно ранит душу, в несколько минут измотает.

Она принесла горячую чашку - похоже на чай. Андропов приподнялся.

- Это надо выпить?

Боже, какой он послушный, какая готовность.

- Да. Только это горько. Извини, но с мёдом или сахаром - нельзя.

Ну, не очень-то и хотелось. И не очень-то ему это полезно, если откровенно.

- Ой, подожди!

Она сорвалась и убежала на кухню, оттуда вернулась с такой же чашкой.

- Тебе-то зачем?

- Для профилактики. Это общеукрепляющее, а я перенервничала. И у меня тоже проблемки есть, ну, я рассказывала, так что - пусть...

Юрий Владимирович взял чашку и отхлебнул пару глотков. Действительно, будто полыни в кипятке развели. Хотя какая там полынь, со следующего глотка проступила вся палитра: и душица, и брусничные листья, и можжевельник, и бузина, и шиповник. Странным образом всплывали в голове названия трав, давно не виданных и уже абстрактных. Алеся храбро пила вместе с ним и морщилась.