"Анафемы!.." - гудело в ушах Паньки глухими металлическими ударами.
- Анафемы!.. - шёпотом повторял он про себя и, представляя себе испитое, безумное лицо Арефия, вздрагивал и шевелил губами. У него то отливала кровь от лица, то вновь горячей волной била в него и, сообразно с этим, рябины то, бледнея, ярко вырисовывались на щеках и на лбу, то сливались в сплошные красные пятна.
- Ты чего шепчешь там? Эй ты, пёстрый-вострый! волчонок! - крикнул ему Михайло, вылезая из-за стола.
- Я пойду... - решительно произнёс Панька и встал с лавки.
- Куда? - строго спросила Марья.
- На будку пойду.
- Зачем на будку? Новый полицейский там. Не знает он тебя, прогонит вон... сиди-ка знай!
Панька сел и задумался. Михайло забрался за ситцевый полог на постель и заставил её скорбно заскрипеть.
- А как же птицы? - подумав, произнёс Панька и вопросительно взглянул на Марью.
- Выпустил я их, всех выпустил. И какое там было имущество, забрал сюда. Нечего, значит, тебе там делать! - ответил Михайло из-за полога и аппетитно зевнул.
- А укладка где? - немного спустя спросил Панька. Михайло уже всхрапывал. Марья села к окну и что-то шила. Паньке никто не отвечал. Тогда он с ногами забрался в угол на лавку и замер там, сжавшись комком.
"Куда его теперь понесёт?" - подумал он. Ему представилась река и те щепки, которые плывут по ней. Иная из них прибивается к берегу и останавливается. Панька помнит, что он всегда толкал такие щепки в воду. Ему не нравилось в них то, что они не хотят плыть дальше, туда, где пропадает река... "А куда пропадает река?" - "В другую, и с ней - в море", - говорил Арефа. Море - это очень много воды, так много, что, если отъехать от берега настолько далеко, что он пропадёт из глаз, другого берега всё-таки не увидишь, и не увидишь через день, и два, и три. "А может, Арефий говорил одну чушь? ведь он сумасшедший... Всегда он был сумасшедший?.."
Панька долго неподвижно сидел в своём углу и думал об Арефии, о море и всё возвращался к вопросу - куда же, наконец, его понесёт? что будет с ним завтра?..
Его разбудил от дум внятный шёпот. Очевидно, предполагая, что он спит, супруги разговаривали за пологом кровати о нём.
- Об укладке спрашивал... - говорила Марья.
- Ну?!. - тревожно спросил Михайло.
- Где, говорит, укладка?
- Ах, дьяволёнок!.. - удивлённым шёпотом произнёс Михайло. - Как нам быть-то с ним? Скорее бы к Савельичу-то его надо. Видно, он знает, что в укладке-то деньжата были. Ты бы, Марья, свела его завтра.
- Ну, заёрзал!.. завтра!.. заторопился! испугался, индюк!.. Чего больно боязно?
- Всё-таки, знаешь, вдруг он спросит "а деньги тут были?" а? Как тогда говорить?
- Ду-убина!.. - сардонически протянула тётка Марья, и затем их шёпот понизился, так что Панька не мог уже ничего разобрать в нём.
Этот разговор не создал в нём никаких новых чувств к супругам, хотя он понял, конечно, что они его собирались обворовать. Но к этому он отнёсся вполне равнодушно, отчасти потому, что неясно представлял себе могущество денег, больше же потому, что не способен был думать о чём-либо ином, кроме печальной доли Арефия и того таинственного "завтра", которое скрывало от него дальнейшую жизнь.
К супругам он относился всегда очень неприязненно, а сегодняшний день усилил в нём эту неприязнь ещё чем-то новым, тоже далеко не лестным для супругов. Он знал, что с ними ему долго иметь дело не придётся, ибо не чувствовал себя способным вытерпеть их общество ещё один день, да и понимал, что сам он им неприятен и не нужен.
Теперь, когда они храпели вперегонку друг с другом, они казались ему ещё более неприятными, чем во время бодрствования. Он, сидя в своём углу, слушал их храп и, покачиваясь из стороны в сторону, думал свою неотступную думу об завтра, не умея даже представить себе, каким оно может быть...
Но вот за пологом завозились, раздались зевки и кряхтенье, и Михайло, с всклокоченной головой и измятым лицом, грузно выкатился в комнату.
- Спишь? - обратился он к Паньке.
- Нет! - ответил тот.
- А ребята мои приходили?
- Нет, - односложно повторил Панька.
- Нет да нет - вот и весь ответ! Н-ну, должно, к тётке в слободу ушли. Поставить ин самовар, а то на дежурство скоро.
И он ушёл в коридор ставить самовар.
За ним вылезла Марья. Молча посмотрев на Паньку, она стала чесать себе голову.
Панька смотрел на её густые каштановые косы и думал - какая она молодая, ни одного седого волоса нет... А вот Арефий так был очень сед...
- Ну, что ж ты, Панька, думаешь? как теперь тебе жить на свете? вдруг спросила Марья, повёртываясь к Паньке в фас и строя гримасы, оттого что гребень, не расчёсывая волос, рвал их.
- Не знаю! - мотнул головой Панька.
- Та-ак!.. - протянула Марья. - А кому об этом знать надо? Тебе, огарок, тебе!..
Она вздохнула и замолкла. Панька тоже молчал. Молчали до той поры, пока Михайло не внёс кипящего самовара и не сел за стол. Пили некоторое время тоже молча.
- Ну, парень! - начала Марья, наливая себе третью чашку чая, уже успевшая вспотеть и расстегнуть себе две верхние пуговицы кофты. - Теперь ты слушай, да помни! - и, проговорив это торжественным тоном, она внушительно помолчала ещё немного. - Сведу я тебя завтра к знакомому сапожнику и отдам ему тебя в мальчики. Живи, не дури, работай, учись, слушайся хозяина и мастеров, - будешь человеком. Сначала покажется трудно, терпи; привыкнешь - будет легко. Дело твоё такое, что один весь тут. В праздники к нам ходи. Как к родным, близким, приходи, пей, ешь. Всегда примем и рады будем. Понял?
Панька понял и кивнул головой в подтверждение этого.
- Не забывай, кто об тебе позаботился! Нас-то, то есть, не забывай! И мы тебя не забудем! - поучительно и многообещающе заявил Михайло и пристально уставился на Паньку, ожидая, как он на это отзовётся.
Панька вопросительно поднял на него глаза, как бы желая спросить зачем нужно не забывать? - и снова молча опустил их.
Михайло разочарованно вздохнул и ожесточённо стал дуть на блюдечко с горячим чаем.
Снова воцарилось молчание. Панька исподлобья поглядывал на супругов и ощущал себя в силе и вправе сделать им какую-нибудь неприятность. Сначала ему не удавалось придумать ничего эффектного, но потом он вспомнил.
