Но тут "комар", очевидно, убеждённый, что ему ничего не предлагали, разинул рот и широко раскрыл глаза - от недоумения или оттого, что он стал давиться соской.
Арефий торопливо дёрнул соску вон и затем озабоченно и пристально всмотрелся в лицо ребёнка, как бы желая убедить себя в том, что не разорвал ему рот.
Младенец Павел кашлял.
- Чши-и... чши и-и... - зашипел Арефий Гиблый, как локомотив, выпускающий пары, и стал размахивать ребёнком по воздуху в глубоком убеждении, что этот маневр остановит кашель. Но ребёнок кашлял всё громче.
- Эх ты, братец ты мой! - сокрушённо вздохнул Арефий и беспомощно оглянулся вокруг.
Улица спала. По обеим сторонам её мерцали редкие фонари; вдали они, казалось, стоят плотнее друг к другу, почти рядом, но улица там была темней и точно упиралась в какую-то чёрную стену, возвышавшуюся чуть не до небес, распростёртых над ней и улыбавшихся ей живыми, трепещущими лучами своих ярких звёзд.
Арефий посмотрел в противоположную сторону.
Там был город, масса тёмных, надвинутых одно на другое зданий и тоже бедные, но более частые огоньки фонарей, редкий, чуть слышный шум, который рождался и умирал лениво-равнодушно.
После этого осмотра Арефию сделалось как-то особенно тошно; он плотней прижал к своей грубой суконной груди младенца Павла, который теперь прокашлялся и собирался реветь, - прижал и глубоко вздохнул, посмотрев в отдалённые небеса.
- Пакость!..
Резюмировав столь красноречиво всё происшедшее, он встал с тумбочки и пошёл по улице к городу, потряхивая ребёнка на руках и стараясь делать это возможно более ровно и осторожно. Шёл он, поворачивая из улицы в улицу, долго и, очевидно, весь путь был отягчаем какими-то особыми, необыденными думами, потому что не заметил, как улицы то суживались, то расширялись, перерезывали одна другую, извивались - и вдруг вывели его на площадь. Но он и площадь заметил только тогда, когда очутился перед фонтаном с двумя фонарями по бокам его. Этот фонтан стоял среди площади, и Арефий уже прошёл часть.
Выругавшись про себя, он поворотил назад. Луч от фонаря через его плечо упал на личико младенца Павла, плотно прижатое к серому сукну его шинели.
- Спит! - прошептал Арефий и, не отрывая глаз от лица ребёнка, почувствовал у себя в горле неприятное щекотание. Чтоб избавиться от этого ощущения, он высморкался негромко и задумался о том, что, пожалуй, было бы лучше, кабы дети с первых дней жизни могли вникать в безалаберную премудрость её. Будь это так, будущий человек на его руках не спал бы так крепко, а, наверно, кричал бы во всю мочь.
Арефий Гиблый, как полицейский и пожилой человек, жизнь знал и знал, что коли не заявить о себе хотя бы криком, так на тебя даже полиция внимания не обратит. А если ты не сумел обратить на себя чьего-либо внимания, то погиб, ибо одному в жизни долго не устоять. Этот легкомысленный и покойный ребёнок погибнет, ибо он спит.
- Эх ты, братец! - укоризненно произнёс Арефий, входя под своды части.
- Ты откуда? - спросил его серый собрат, вдруг появляясь перед ним.
- С поста.
- Это чего? - ткнул тот пальцем в бок младенца Павла и сладко зевнул.
- Тише ты, чёрт! ище ребёнок.
- Ишь их, дьяволиц, порет!
- Дежурный кто?
- Гоголев.
- Спит?
- Дрыхнет!
- А тётка Марья тоже дрыхнет?
- И она спит. Чего же ей не спать?
- У-гу! Это верно!.. - протянул Арефий Гиблый и задумался, не двигаясь с места.
- Скоро сменюсь я и тоже спать! - заметил собрат и хотел уйти.
- Погоди-ка, Михайло! - дёрнул его за рукав Арефий свободной рукой и вдруг почему-то конфиденциально зашептал: - Ежели его теперь к тётке Марье, ты как?
- Больно ей нужно! - скептически усмехнулся Михайло, заглянув в лицо спокойно спавшего младенца Павла. - Свои, брат, хуже горькой редьки надоели.
- Да ведь только на одну ночь! - убедительно заявил Арефий.
- Да мне что ж? только она, уж верно, пошлёт к чёрту. Давай ин понесу.
Арефий осторожно перевалил младенца Павла с рук на руки Михаилу и на цыпочках пошёл за ним по коридору, внимательно заглядывая в лицо спящего младенца через плечо товарища и удерживая дыхание, между тем как тот во всю мочь громыхал своими тяжёлыми сапогами по каменному полу коридора. Они подошли к двери.
- Ну, я подожду! - шёпотом заявил Арефий.
Его товарищ отворил дверь и скрылся за ней.
Арефий стоял и чувствовал некоторое томительное беспокойство, от которого его не избавляло ни вырывание ниток из обшлага шинели, ни усиленное разглаживание бороды, ни тем паче ковыряние стенной штукатурки пальцем.
За дверью слышалось глухое ворчанье.
- Обругалась, а взяла! - отворяя дверь, произнёс Михайло и почему-то изобразил на своём бритом лице торжество победителя.
- Ну вот! - свободно вздохнул Арефий Гиблый и направился с товарищем к выходу.
- Прощай, брат! иду на пост.
- Валяй! - равнодушно ответил Михаиле и ткнулся в угол, шурша каким-то сеном, очевидно, приготовляя себе ложе.
Арефий медленно шагнул с первой ступеньки на вторую, а когда опустил ногу на третью, то почувствовал, что ноги у него как бы прилипали к каменным плитам. Так простоял он несколько минут, и, наконец, в коридоре, скудно освещённом керосиновой лампой, произошёл следующий диалог:
- Михайло?!
- Ну, ещё что?
- Ты его завтра сдашь?
- Ребёнка, что ли? Ну, конечно, сдам.
- В родильный?
- Нет, в кузницу.
Наступила пауза. Михайло в глубине коридора шуршал сеном и ёрзал по полу сапогами. Арефий смотрел на сонный город, развернувшийся перед его глазами. Ночная тьма спаяла все дома один с другим в серую плотную стену, и тёмные линии улиц казались глубокими брешами в ней. Вон там, в том конце города, налево, находится родильный дом. Это очень большое каменное здание, холодно белое, строгой физиономии, с большими равнодушными и пустыми окнами без цветов, без гардин...
- Умрёт он там! - буркнул Арефий.
- Ребёнок-то? Наверно, умрёт. Они там редко не умирают, потому чистота, порядок...
Но тут Михайло, врасплох захваченный сном, звучно всхрапнул и оставил своё мнение о гибельности чистоты и порядка для чистых младенческих душ без подтверждения и объяснения.
