След войны на земле — это не только ржавое железо: оно истлевает со временем. И не темная воронка — благо, что и она «чуть видна» в дремучей лесной чаще. Земля остается изувеченной войной потому, что не успели проторить по ней свои пути-дороги ни Мисак Машунян, герой французского Сопротивления, «чье монологическое «Слово перед казнью» завершает признание:

Я мечтал быть поэтом. Я грезил в свой срок

Нянчить сына в построенном мною дому.

…А оставил тетрадь незаконченных строк

Да пропахшее порохом имя в дыму.

Перевод М. Дудина

Ни безымянный солдат с черной повязкой на глазах, уподобленной черной плотине.

Он не вздыхал, он не стонал от боли,

Не звал тебя в свою глухую тьму —

Нет, ты сама, сама по доброй воле,

Без колебаний подошла к нему.

Он, жертвовавший всем, не ждал ни жертвы,

Ни жалости к лихой своей судьбе,

Сама, самоотверженно — по-женски —

Ввела его за локоть в дом к себе.

Иной стихотворец и оборвал бы на этом посвящение «Жене солдата». Но мысль и чувство Сильвы Капутикян достаточно зорки и проницательны, достаточно умудрены трудным опытом жизни, чтобы не довольствоваться одним лишь выражением сострадания в беде. Чутко угадывая приближение драмы, поэт не останавливается на ее пороге, отважно переступает черту, за которой чаще всего третий лишний. Не желая учить, а тем более наставлять или, того хуже, назидать, она не боится разбередить душу, страстно взывая к тому, что должно быть свято:

О, если вдруг тебя другие руки

Зовут — его, его не обмани!

Коль взгляд чужой зовет — ты в смертной муке

Закрой глаза: пусть не глядят они!

Себя не выдай ни единым жестом,

Себя стеной безмолвья окружи,

Неси свой крест! О, поступи по-женски!

Свяжи себя и сердце удержи…

Перевод Е. Николаевской

У Ольги Берггольц, поэта, во многом, пожалуй, близкого Сильве Капутикян по темпераменту и строю души, характеру дарования, есть пронзительные строки, выстраданные «в послевоенной тишине» — в первые дни после Победы. «Неженский ямб в черствеющих стихах» звучит как заклятие:

…И даже тем, кто все хотел бы сгладить

в зеркальной, робкой памяти людей,

не дам забыть, как падал ленинградец

на желтый снег пустынных площадей.

Свое «не дам забыть» знает и Сильва Капутикян. Она тоже могла бы сказать о себе, что «вмерзла в… неповторимый лед» — многотрудный и многострадальный след народной истории, который тянется через не годы и даже не десятилетия, а века. Доверительная исповедь в сокровенном то и дело выливается под ее пером в громогласную проповедь самозабвенной любви к отчему краю, чьи «камни, спавшие веками и время знавшие суровое», безмолвно свидетельствуют о ранах, кровоточащих в сердце народа и его поэта.

Армения!

Могу ли я измерить

Любовь к тебе?.. Так любят, не таясь,

Того, кого сама спасла от смерти

И кто тебя от верной смерти спас.

Люблю тебя, земля, с такою силой,

Из всех краев душой к тебе летя,

Как мать свою, что жизнь мне подарила,

Как в муках мной рожденное дитя…

Перевод Е. Николаевской

От постоянства чувства идет и неизменность интонации — открыто пафосной, ораторски проповеднической. Тяготея к лирическому исповеданию, Сильва Капутикян, как правило, предпочитает не напрягать голос. Но только не в тех стихах, которые посвящены Армении, ее многовековой истории, не поскупившейся на страдания и беды, потребовавшей от многих и многих поколений готовности к подвигу самоотречения и самопожертвования. В таких стихах она не избегает и самых высоких регистров патетики, в которой настоятельно нуждается монологическая форма обращений к родине и народу. Вот повод сказать, что патетика патетике рознь. И если она проникнута неподдельным гражданским пафосом, то и сбивы на декламацию и риторику ей не угрожают. Чтобы убедиться в этом, вчитаемся хотя бы в такое короткое стихотворение:

Где ни встречу его: на лице ль малыша,

У крестьянки, морщинистой и седоглавой, —

Узнаю этот взор: в нем сияет душа.

О армянские очи, прекрасны всегда вы!

Отразившие древних времен маету,

Сквозь беду и бесправье, сквозь боль вековую,

Как смогли пронести вы свою красоту,

Задушевность такую и ясность такую?..

Перевод Эм. Александровой

Прочесть историю народа во взгляде ребенка — все равно, что увидеть солнце в капле росы. С этого начинаются художественные открытия.

В творчестве Сильвы Капутикян они тем масштабнее, что ее чувство патриота родной земли неотрывно от интернационального «чувства семьи единой», которое выводит художественную мысль на широкие просторы современного мира, как и самого поэта ведет по многим и разным дорогам. В равной мере пролегли они в Севанских горах и через «проспект над спокойным теченьем реки» в Ленинграде, привели под киевские каштаны и в московский весенний говор, чтобы «давним, дальним откровеньем» прозвучал в нем акцент армянской речи. Под стать этой широте географического мира, открывшегося поэту, плотная населенность мира духовного, в котором как бы подают руки друг другу Саят-Нова и Джамбул, Микаел Налбандян и Ян Райнис, Аветик Исаакян и Кайсын Кулиев. Так раздвигает Сильва Капутикян границы родины, в самом этом слове сливая, если говорить названиями ее стихотворений, и «голос Еревана» и «песню дорог», что протянулись от армянских нагорий в самые дальние дали Советской страны.

Здесь снова уместно вспомнить Ольгу Берггольц. В одном из ранних ее стихотворений в один нечленимый синонимический ряд встали «Республика, работа и любовь». Не так ли и Сильва Капутикян спустя годы сблизила Родину и Любовь?

Любовь — как Родина! Умей ее беречь!..

2

Но почему — может удивиться читатель — так много о стихах в послесловии к книге, которую составляет проза?

Отвечу на вопрос вопросом: а как отделить поэзию ли от прозы, прозу ли от поэзии, если то и другое написано одним пером? Не случайно сама Сильва Капутикян называет свою прозу не иначе как «книгой жизни», к которой она не могла не прийти за почти сорок лет литературной работы. А это значит, что и «Караваны еще в пути», и «Меридианы карты и души» были не просто подготовлены поэтическим творчеством, но выросли на его прочном фундаменте. Оттого так много прямых, непрерывных нитей тянется к обеим прозаическим книгам от отдельных стихотворений, которые им предшествовали.

Одно из них — «Наш пантеон» — хотелось бы привести полностью.

Наш пантеон не пышен, не просторен:

Всего лишь несколько простых могил.

О мой народ, богатый смертью, горем,

Где ж ты других великих схоронил?

Веками в горьких думах об отчизне

Они трудились от нее вдали:

Родного крова не нашли при жизни,