Город, наполненный ранее жужжанием пчел и шелестом листьев, грохотал от взрывов бомб и треска пожаров. Плотные стены домов продырявились, хрупкие глиняные ограды садов закаменели, дом и сад хозяина-садовода стали боевыми бастионами. И бастионы эти носили имена своих хозяев — бастион штукатура Маргара, дубильщика Геро, кузнеца Мено, пекаря Хачика и многих других мастеров мирных, безобидных дел. Прославленные ювелиры Вана собрались под одной крышей и руками, привычными к изощренной тонкости своего ремесла, наполняли порохом пустые гильзы, собранные на поле боя. Женщины и девушки приносили бойцам воду и еду, а юноши стали «живыми телефонами» и, перебегая от позиции к позиции, от бастиона к бастиону, передавали сообщения военного штаба. Молчаливые жилистые крестьяне днем и ночью рыли сапы и дошли до вражеских позиций.

Один за другим от невидимой руки взлетали в воздух объятые пламенем английское консульство, битком набитое аскерами, жандармские участки, казармы, вражеские огневые точки. Четырнадцатилетний мальчонка, обмотавшись пропитанным в керосине одеялом, под градом пуль добежал до французского консульства, у дверей его поджег одеяло, а сам удрал. Застигнутые врасплох аскеры в панике бросились из окон последнего этажа. Оставшихся в живых догоняли пули ванцев. Бывалый солдат, участник балканских войн, известный под именем болгарина Григора, благодаря изобретательности которого были взорваны многие укрепления врага, изыскивал способы соорудить свою пушку. И вот однажды с оборонительных позиций повстанцев раздался долгожданный голос этого наконец-то рожденного детища, призванного соперничать со спесивыми питомцами Круппа.

Ярость Джевдета не знала пределов. Отовсюду ему подбрасывали войска и боеприпасы.

В конце апреля, чтобы сломить сопротивление Вана, противник прибег к неслыханному коварству. Повстанцы заметили, что аскеры вместо бомб посылают к их позициям армянских женщин, стариков и детей. Сотни и сотни привидений, отощавших, еле держащихся на ногах, приближались к окопам, приводя в отчаяние воинов-ван-цев. Это были жители соседних деревень, преданных огню и мечу, «пощаженные» Джевдетом для того, чтобы послать их в осажденный город и тем самым усилить там голод, исчерпать и без того скудные запасы еды. И ван-цы распахнули перед ними свои двери, поделились последним куском хлеба.

К концу апреля положение повстанцев еще более затруднилось. По нескольку раз в день заседал военный штаб. Единственным выходом была связь с русской армией. С первых же дней битвы на Кавказ отправили гонцов, но — ни звука, ни отклика.

И вдруг крестьянка, прибежавшая из соседней деревни, рассказала, что в турецких селах началась паника: «Русские идут! Русские!..»

Окрыленные этой вестью, ванны напрягли последние силы. Ожесточившийся враг всю ярость за поражение на фронте пытался обрушить на осажденный город. Но к вечеру третьего мая в Ване молниеносно распространилось: «Удирают!..»

Три дня подряд опьяненное счастьем население Вана праздновало победу. Это была победа народа, шестьсот лет страдающего от деспотии, взрыв мстительной ярости, накопленной веками. Словно из своего затворничества, из пещеры вблизи Вана, называемой воротами Мгера, вышел наконец мрачный сын Давида — Мгер Младший^[33] — и дал волю сдерживаемому тысячелетием гневу. Но даже в те лихорадочные дни население Вана не подняло руки на безоружных пленных, стариков, женщин и детей, а передало их американским и немецким представительствам, где они и нашли приют до тех пор, пока не получен был приказ русским войскам покинуть Ван.

А до этой трагической минуты Вану суждено было испить полную чашу народного ликования. То были дни, когда русская армия вместе с армянскими добровольцами вошла в город.

Еще на подступах к нему все население, шестьдесят тысяч человек — бойцы, командиры, мастеровые, садоводы, женщины, дети, старики, — все до одного выстроились на дороге. А когда на ней показались солдаты, светловолосые, светлоглазые русские солдаты, которых тут ждали веками, к ним потянулись тысячи рук: «Керы екав! Керы!» — «Дядя пришел! Дядя!» — так в просторечье здесь издревле называли русских. Знакомые и незнакомые обнимали, целовали друг друга, шептали вслед идущим строем слова молитв и благословения. Незабудки, скромные голубенькие цветочки, первый привет ван-ской весны, устлали плотным слоем весь их путь в город. Ликовал неугомонный «Фанфар». На улицах, в садах, на дорогах звучали священные строки Налбандяна:

Растоптана лихим врагом,

Глумящимся над честью,

Шлет родина сынов на бой

Во имя гневной мести.

Бездольная! Немало лет

В окопах, как в темнице,

Но волей смелых сыновей

Она освободится^[34].

Было это все в середине мая 1915 года, и счастливые ванцы еще не ведали, что совсем недалеко от них, из Битлиса, Муша, Эрзрума, Карина, уже двигались навстречу смерти караваны беженцев, не ведали, что очень скоро родина «освободится»… нет, не от оков, а от смелых сыновей своих, окропивших потом и кровью исконную каменистую землю. Не знали, что изменчивая фортуна войны лишь ненадолго улыбнулась им, что русские войска будут вынуждены отступить, уйти, а вместе с ними уйдет и народ Васпуракана, оставив свой Ван, свои сады и селения, свои угодья, свое синеглазое озеро и гордость веков — Ахтамарский монастырь.

И вот сейчас, увы, так развеяны по миру ванцы! Если раньше соседям, чтобы встретиться друг с другом, достаточно было перепрыгнуть через тын или, неторопливо перебирая четки, дойти до околицы, а уж в крайнем случае на лошади доскакать до ближней деревушки, то теперь эти люди, чтобы повидаться, плывут на кораблях, на самолетах перелетают океан, с одного полушария добираются до другого…

20 мая, Егвард

Первого своего земляка из Вана на Западном полушарии я встретила в нью-йоркском аэропорту. Это был Тачат Терлемезян. Миновав неизвестно как все препоны в аэропорту, он бросился ко мне прямо почти у трапа, подхватил мои сумки, и мы двинулись к выходу. Трудно было поверить, что у этого бодро рассекающего аэровокзальную сутолоку человека за спиной восемьдесят пять долгих, трудно тянущихся лет.

— Я обязательно тебя отвезу в Ван. Не удивляйся, именно в Ван. Вот увидишь, — В голосе старика и хвастливость, и какая-то горечь.

На следующий день он заехал за мной, и мы отправились в путь. Проезжаем небольшой поселок Валдвиг в штате Нью-Джерси, недалеко от Нью-Йорка, и останавливаемся.

Тачат Терлемезян в начале двадцатых годов эмигрировал в Америку, занялся там домостроительством, то есть покупал земельный участок, строил дом и продавал. Так, застроив целую улицу, он назвал ее «Ван». Строил главным образом сам: сам копал, сам укладывал кирпичи, штукатурил, плотничал.

— Вот, не веришь — посмотри на табличку, — постепенно вдохновляется мой спутник, — муниципалитет разрешил мне так назвать.

И в самом деле на углу по-английски табличка гласит: «Vanstreet». Улица широкая, с домиками американского типа. Перед аккуратно одинаковыми особнячками аккуратно одинаковые палисадники, ровно подстриженные кустики. День выдался, как назло, дождливый, какой-то неуютный, сиротливый день… До чего же все это далеко от настоящего Вана…

Душу бедную печет горячей огня.

Из очей ручей течет, братец, у меня.

У тебя коль есть беда, слезы лей со мной.

Оросят они поля наши в летний зной.

Мы оставили детей возле стылых очагов.

Жен оставили своих в волчьем логове врагов.

А ведь детям дали солнце, сами дали свет.

Быть с женой своей до смерти дали мы обет^[35].

Это одна из старинных песен Вана, песня изгнанников, сто лет тому назад покинувших родину из-за куска хлеба… Где найти слова, чтобы описать дождь и странную печаль этой чистенькой улицы «Ван» с благоустроенными домами, ухоженными садиками в поселке Валдвиг американского штата Нью-Джерси?..