Я кладу цветы у подножия этого памятника, на мраморе которого высечено: «Согомон Тейлерян»…

18 мая, Егвард

Я в Бостоне. Открываю двери домика на одной из самых тихих, отдаленных от центра улиц. Вхожу в комнату. Сидящий глубоко в кресле старик сразу меняется в лице, отбрасывает с колен в сторону пушистый в темную клетку плед, приподнимается, пытается встать, протягивает мне обе руки. Мы обнимаемся. Это Шаган Натали, мой давний знакомый, о котором я писала в своих «Караванах».

Он совсем уже старый, больной, но с тем же остро проницательным взглядом. Морщины съежили его лицо, волосы спутаны, растрепаны, как и его жизнь, как и его биография.

Его биография!..

Любой человек, если он принадлежит к народу, испытавшему много бурь, особенно если этот народ малочислен, разделяет его биографию. Когда мутнеет небольшое озерцо, трудно отыскать даже у самого его краешка прозрачную воду. Вот и этот худощавый старик в нервах своих, в крови своей несет эту помутневшую биографию армянина.

Впервые я увидела его в Ереване. Мы разговаривали с ним, стоя у гостиницы «Армения». Приехал он из Америки, но многие прохожие узнавали его и шептали друг другу:

— Согомон Тейлерян?..

— Нет, это Шаган Натали.

Родился Шагай в Западной Армении, в маленькой благодатной деревеньке Гусейник, губернии Харберд. Едва ему исполнилось одиннадцать, как начались султангамидовские погромы, жертвой которых пал его отец, деревенский священник. Вместе с матерью они вырыли могилу, с трудом дотащив тело отца, предали его земле. Сжимались от ярости бессильные кулачки одиннадцатилетнего мальчонки, и в сердце своем он принял священный обет: «Когда вырасту…»

Он вырос. С ним росло и ширилось чувство мести. Кровь трехсот тысяч жертв султана Гамида смешалась с кровью полутора миллионов, погибших в 1915 году. К последнему вздоху отца присоединились стоны двух сестер, похищенных аскерами, и четырех зверски убитых братьев. В Шагане, поэте, влюбленном в тончайшую изысканность слова, день ото дня, час от часу разгорался всепожирающий огонь, который в своем лютом горне переплавил такие пласты его души, как поэтичность, доброта, романтика, в один затвердевший сплав, имя которому — возмездие…

Напрасно неисправимые оптимисты полагали, что «христианская» Европа протянет руку древнему цивилизованному народу, над которым безжалостно занесли нож. Напрасно великие гуманисты Ромен Роллан, Карл Либкнехт, Фритьоф Нансен, Анри Барбюс, Джон Рид и многие другие со страниц газет, с кафедр университетов и парламентов требовали немедленного вмешательства. Напрасно разгневанный старец Анатоль Франс взывал из Сорбонны: «На Востоке умирает наша сестра. Умирает только потому, что она — сестра наша, чье преступление заключается в том, что она разделяла наши чувства, любила то, что любим мы, думала так, как думаем мы, верила в то, во что верим мы, и, подобно нам, ценила мудрость, справедливость, поэзию и искусство. Таково было ее неискупимое преступление».

Другие были времена, и «любовь к мудрости, поэзии и искусству», как оказалось, не тот капитал, владея которым какой-либо народ мог бы стать акционером банковского общества, именуемого «Право и Справедливость»… Хозяева этого общества — империалистические державы, не только кайзеровская Германия, ставшая оплотом султанской Турции в проведении геноцида, но и такие «покровители» армян, как правящие круги Англии, Франции и Америки, в критические минуты забыли о своих обещаниях и не пошли далее хладнокровных дипломатических демаршей… «Память воскрешает трагическую историю Армении конца XIX и начала XX веков, — пишет Максим Горький, — резню в Константинополе, Сасунскую резню, гнусное равнодушие христиан «культурной» Европы, с которым они отнеслись к истреблению их «братьев во Христе», ужасы турецких нашествий последних лет, — трудно перечислить все трагедии, пережитые этим энергичным народом».

Но была и трагедия трагедий. Хотя прогрессивные элементы в Турции устами Мустафы Кемаля осудили младотурок, ведущих страну к гибели, а военный трибунал приговорил Талаата и его сообщников к смерти, верная их союзница Германия любезно приютила палачей, создала все условия, чтобы под чужими именами они открывали магазины, кафе и богатели. И все это вместо того, чтобы виновников геноцида поставить перед международным судом и во всеуслышание потребовать возмездия…

Столпы, на которых держались «Право и Справедливость», рухнули окончательно, придавив своей тяжестью и молодого поэта Шагана Натали. Он восстал против мира и бога. Вот несколько строк из вопля, раздавшегося из-под обломков этого столпа:

Всемогущий владыка,

Вездесущий, всевидящий боже,

Где же был ты, великий,

Когда стал край армянский похожим

На геенну, на бойню?..

…К мщенью призванный кровью, мольбою,

И слезами, и болью,

Я стою сейчас пред тобою,

О судья справедливый,

Пока память моя не остыла…

Где ты был, молчаливый?

От сирот, справедливости ждущих,

Я взываю к тебе,

О всевидящий, всемогущий.

Я обязан понять:

Ты — палач или жертва, о боже?..

Ставший молитвой,

Народ мой почти уничтожен…

Адом стала земля,

Небо — пусто: где божья десница?..

Вера — в прахе моя:

Как молиться? Кому мне молиться?^[32]

И поэт, отвернувшийся от бога и людей, взывает к одной только богине — Немезиде… К его зову присоединяются и другие молодые, с той же судьбой, парни из Ерзинка, Карина, Багеша, из других опустошенных и разоренных губерний — сироты, чудом спасшиеся.

Один из них, Согомон Тейлерян, застреливший Тала-ата на берлинской улице, был арестован. Второго и третьего июня 1921 года состоялся процесс над ним.

Раздвинулись стены областного суда в Берлине, и со дна Евфрата, из пустынь Месопотамии, из-под камней и пепла восстали и заполонили зал тысячи и тысячи теней, заняли кафедру прокурора, и на скамью подсудимых усадили тех, которые три года убивали, терзали, сжигали. А исхудалый, со сжатыми губами юноша превратился в обвинителя.

Глядя на него, старик адвокат сказал: «Перед вами мститель за миллион убитых, за целый народ, перед вами обвиняемый в убийстве убийцы этого народа. Это представитель духа справедливости против принципа насилия, человечности против нечеловечности. Он выступил от имени миллиона убитых, против одного, того, кто вместе с другими грешен в этом злодеянии. И сейчас вы, господа присяжные, должны решить, что произошло в его душе и сознании в момент свершения убийства. Имейте в виду — око человечества устремлено на вас… Это око Справедливости».

Нет, это не был Нюрнбергский процесс, вызванный к жизни карающей десницей народов мира, а лишь приговор, вынесенный мстительной пулей юноши. Несмотря на сдержанное недоброжелательство германских официальных кругов на призывы прокурора защитить честь и права союзнической Турции, на инсинуации подкупленных журналистов, все же прорвалась, открылась людям неопровержимая истина. И шестнадцать присяжных — каменщик, слесарь, маляр, почтовый служащий — народным чутьем своим поняли, где правда, и, удалившись на час, вернулись в зал суда с приговором: «Виновен ли обвиняемый Согомон Тейлерян в преднамеренном убийстве Та-лаага-паши 15 марта 1921 года в Шарлоттенбурге? Нет».

— Когда я приехал в Армению, — говорит мне Шаган Натали, — я словно увидел ее глазами всех тех, кто был когда-то рядом со мной… Я увидел Ереван, увидел воскресшую из пепла родину вместо развалин Ерзинка и Вана. С сердцем, омытым радостью, позабыв о грузе лет, я, как мальчик, взбежал вверх по улице Абовяна, дошел до университета — и ноги словно к земле приросли. Из дверей выходили юноши, девушки, говорили по-армянски и, смеясь, проходили мимо. А я не мог сдвинуться с места, мне казалось, что все это во сне, в сладостном сне. Я должен снова взяться за перо, отброшенное в ярости многие годы назад, чтобы пересказать миру эту эпопею воскрешения…