Но вот и слова самого Этяна: «За много лет наша бессмысленная борьба во всех кругах спюрка настолько углубилась, столько ржавчины скопилось в наших сердцах, что зачастую люди из одного рода, люди, проведшие детство в одном и том же селе, таят злобу и вражду друг к другу. И что более трагично — их умонастроение и нетерпимость они внушают и передают детям. Так создается скверная и удушливая атмосфера, в которой мы живем. Однако на чудотворной земле родины произошло что-то неописуемое. День ото дня мы стали лучше понимать друг друга, сдружились и в проявлениях нашего восторга старались превзойти друг друга. Сообразили вдруг, что самопроизвольно, без всякого нажима, здесь происходит то, о чем мы мечтали годами, — все вместе и каждый в отдельности».

Я уже успела прочитать почти все, когда в комнату вошел Этян. Он вопросительно взглянул на меня.

— Будь я на месте ваших вожаков, исключила бы вас из партии, — почти серьезно сказала я.

Этян улыбнулся.

— А меня исключали. На год, по аналогичному случаю… Всего несколько месяцев, как с меня сняли «наказание».

— Почему же окончательно не порвете с ними?

Этян ответил не сразу. Только потом, когда, простившись с миловидной хозяйкой, мы сели в машину, по дороге Этян поведал мне о своем смятении и сомнениях:

— Те, кто стараются понять современное состояние Дашнакцутюна, порой не до конца осведомлены. Во-первых, у дашнаков сейчас нет единой тактики, единых форм деятельности. Все действуют вразброд. Каждая колония по-разному. Каждый деятель по-своему. Это уже признак слабости… Брожение происходит не только в массах. И среди ветеранов есть люди, которые мыслят теперь иначе. Один из них — герой ваших «Караванов», доктор…

— Хатанасян?.. Знаю. Когда он приехал в Ереван, мы встретились в гостинице «Армения». Это было в дни 2750-летия Еревана.

— Вы спрашиваете, почему я не рву окончательно?.. Тот же вопрос я задаю доктору, хотя лично по себе знаю, что на такой шаг решиться крайне трудно. С детства я вырос в этой атмосфере. Моя жизнь прошла с моими товарищами, с моими единомышленниками. И теперь, в эти годы… Не могу, сил, мужества не хватает…

Влажная лента асфальта едва прочерчивается в сплошной снежной белизне. Мы молчим. Слышится лишь голос дороги, голос, который для каждого путника разный, потому что каждый слышит в нем свое.

— Не будь у меня детей, взял бы жену и приехал в Армению… Не беда, если даже вместо этого дома у меня была бы лишь комната. Здесь мне все уже не по душе, все потеряло свой смысл…

Перед нами в молочном тумане уже чернеют зубастые очертания небоскребов. Автомашины вокруг ткут металлическую паутину, и мы почти не двигаемся. Однако голос дороги все еще звучит, и каждый из нас слышит в нем свое…

24 апреля, Ереван

Пометила эту дату на чистой страничке, как и всегда перед началом работы, вот уже около двух месяцев. Но такая всколыхнулась во мне волна боли и смятения, которую я никак не могу унять, утишить, запрудить этот поток, чтобы затем по строчкам выплеснуть на бумагу.

Почему так сложилось? Почему все другие люди вырывают из календаря этот листок — 24 апреля — спокойно, как и во все остальные дни, а мы?.. Почему этот весенний месяц, этот апрель жизни стал для нас символом смерти и смертью остался в наших летописях? Ответить на эти «почему» — значит написать историю Армении и после этого вновь спросить, почему на нашу долю выпала такая история…

Я пытаюсь из этой запруды чувств извлечь и предать бумаге ощущение именно данной минуты, но из глубины потока упорно выплескиваются строки, написанные мною уже давно, и я чувствую, что сказать по-иному о том, что неотвязно тревожило меня все последние годы и побудило написать поэму «Раздумья на полпути», я не смогу.

И когда же проснулась ты в венах моих,

Вековая печаль нашей прошлой дороги?

Может, с пылью пергаментов, нам дорогих,

Ты осела в душе, возле темной тревоги?

Или рухнула вдруг, сердце отяжелив

Капители обломком и раненым камнем?

Иль, сквозь песню пролившись, сквозь горький мотив,

Стала морем во мне и дана на века мне?

Или ты пролежала в глубинах души

Долго-долго — кувшином, закопанным в Двине?

Но тебя раскопали, укрытья лишив,

И ты белому свету явилась отныне^[24].

Да, существует собирательная память поколений, которая переходит из века в век, из крови в кровь. И чем народ древнее, тем сильнее века закаляют, тренируют его память, потому что именно памятью, этим цементным раствором, соединяются, скрепляются долгие разнобойные века, именно через нее, через память, созданное в одном столетии может быть донесено до следующего. Конечно, весьма существен и сам душевный склад народа, его судьба, его история — в данном случае армянского народа.

Именно так уже полторы тысячи лет и даже более живет память о знаменитой Аварайрской битве, о ее воинах и полководце Вартане Мамиконяне. Так «Скорбные песнопения» Нарекаци уже десять веков благоговейно переписываются, переходят из поколения в поколение, а в деревнях и по сию пору их, как талисман, кладут под подушку больному в надежде на исцеление. Так талант архитектора Александра Таманяна возвел в Ереване на Доме правительства такие же колонны и капители, как и те, что погребены под пылью среди развалин храма Звартноц. Так в сердце Паруйра Севака, сына мирного пахаря из села Чанахчи, над которым не нависал кровавый ятаган, отозвались слезы и стоны, раздававшиеся в пустынях Тер-Зора, казалось, стихшие, растворившиеся в пространстве и времени, отозвались и прорвались памятью на страницы его поэмы «Несмолкающая колокольня».

И сегодня, как и каждый год, эта память поднимает и ведет по крутой дорожке к горе Цицернакаберд, где вот уже десять лет как воздвигнут памятник жертвам пятнадцатого года.

Это не просто памятник. Это каменное извержение многосложного, многослойного скопления чувств — траура, ярости, жизнеутверждения. Это материализованное воплощение обобщенного духовного мира народа, когда в каждой линии, в каждом камне ощущаешь мощь самообладания, сдержанность храма Рипсимэ, ощущаешь удивительную волю к жизни.

Все это и на лицах тех, кто поднимается по дороге, что тянется вверх по склону Цицернакаберд. Поднимаются старики, молодые, дети, держащиеся за руки дедов, матери, опирающиеся на сынов. Идут, часто останавливаясь, переводя дух, и все же идут, поднимаются…

Какая многовековая история безмолвно поднимается по этой дороге, какие имена воскресают из пепла гонений и беженства, какой зов эхом отдается в ушах и какие священные слова шаг за шагом отзываются в биении сердца, в неровных толчках крови…

Студенты университета несут венок. В руках у девушек и парней цветы, портреты Варужана, Сиаманто, Зог-раба. Институт вычислительных машин несет чеканное изображение Комитаса. Зарубежные армянские студенты, учащиеся в Ереване, сосредоточенно, торжественно поют «Сурб-сурб»^[25].

Я иду вместе с работниками Комитета по спюрку. Мы тоже несем венок. С одной стороны его поддерживают айастанцы — местные армяне, с другой — гости из спюрка.

Подходим и кладем венок у изножия памятника.

Двенадцать склоненных каменных плит, образуя кольцо, стали сами каменным венком над Вечным огнем. Огонь — словно огромная свеча, что зажег народ, память народа. Из пламени ладаном дымится мелодия Комитаса.

Медленно спускаемся по ступеням к огню, на миг останавливаемся перед ним и по ступеням с другой стороны подымаемся наверх.

Там свет, мягкий, целительный свет апрельского солнца, и в свете — Ереван. Он тоже образовал кольцо вокруг горы, вокруг Вечного огня, кольцо, которое напоминает изваянный на наших хачкарах^[26] древний символ вечности, вечного круговорота жизни.