У Акопа Карапетяна тоже акцент армянина из Ирана. Только говор попроще, что так не вяжется с его тонкой, фиксирующей каждое душевное движение прозой.
С Акопом Карапетяном, по книгам — Акопом Карапенцем, я незнакома. В Вашингтоне говорили, что он уехал в Ереван сопровождать выставку «Отдых и туризм в Соединенных Штатах». Я жалела, что не встретилась с человеком, о котором знала больше, чем о тех, с кем мне пришлось провести там немало дней.
Ведь он настоящий писатель, и, значит, он — в своих книгах. Их строки — кардиограмма биения его сердца, рентгеновский снимок самых сокровенных помыслов о последней станции скитаний — Ереване.
…Вачик и чернокожий Джордж были друзьями. От деда, иранского армянина, Вачик без конца слышал рассказы о далекой Армении. Мальчиком завладела мечта— увидеть ее, от него она передалась и маленькому Джорджу. И вот ребята достали билет на пригородный поезд, прочли надпись «Final destination» («Последнее пристанище») и отправились в путь.
Вачик родился в Нью-Йорке. «У него большие черные глаза, в которых Нью-Йорк не смог высушить ручейки печали. Чем дальше, тем больше он ощущал в себе свою изначальность: хотел смести все границы и заглянуть за эти небоскребы, дойти до Техаса, до Индии, до Арарата. Особенно до Арарата. Про Арарат и Араке он слышал постоянно и теперь решил на изумрудных крыльях жар-птицы долететь до Еревана». И вот, «освободившись от тесных пригородов Нью-Йорка, поезд повернул к заливу Лонг-Айленд, стремительно несясь среди густозеленых лесов.
— Вон то море видишь? — сказал Вачик. — На другой его стороне — Ереван…
Джордж испугался, он не умел плавать, но Вачик утешил друга:
— Плыть не понадобится, через море есть мост. Он тянется до самого Еревана. На поезде и доберемся туда.
— А если мост рухнет?..
— Не рухнет, он крепкий.
— Ты уверен?
— Уверен.
— Клянешься?
— Клянусь!..»
Невозможно без волнения читать этот маленький рассказ и удержать слезы в конце, когда счастливые мальчики подъезжают к последней станции и с отчаянием обнаруживают, что это «Последнее пристанище» — всего-навсего маленький приморский городок Порт-Джефферсон, в нескольких часах езды от Нью-Йорка.
«Незнакомые души» — так озаглавлен сборник рассказов Акопа Карапеица. В нем мне впервые приоткрылся сложный, исполненный противоречий внутренний мир родившегося и выросшего в Америке молодого человека, в душе которого противоборствуют Америка и Армения, английский и армянский, скрежещущая металлом улица и дом, рассказывающий старые сказки, реальность и мечта… Причем эти реальность и мечта сосуществуют и в самом понятии «Армения». Реальная, входящая в Советский Союз, состоящая из заводов, земли, туфа, зерна, электрокабелей, живая, из плоти и крови, Армения — и та, иная, оторванная от нее историей и пространством Армения мечты, которая манит тебя жар-птицей, огненным скакуном, деревянным конем, обыкновенным поездом… несущимся к Порт-Джефферсону. Вот такая постоянная многослойная борьба происходит в душах его героев и в нем самом. Сложные, едва уловимые движения души, тонкие сердечные нити, тянущиеся через океан к родной земле, родным горам и долинам, и эти сухие, безразличные слова, также через океан летящие из этих же уст, к той же земле, тем же горам и долинам…
Я сама не слышала, но мне говорили, что, возвратясь из Армении, Карапенц по «Голосу Америки» систематически рассказывал о своих впечатлениях, причем весьма доброжелательно. Хотелось бы, чтобы каждая его новая встреча с реальной Арменией помогала талантливому писателю приблизиться к ней больше, чтобы с каждой встречей еще одна тяжелая волна откатывалась назад от его беспокойной души.
«…Говорит «Голос Америки». А сейчас, дорогие слушатели, наш нью-йоркский корреспондент Норайр Степанян расскажет о событиях культурной жизни армян в Нью-Йорке…»
Снова ирано-армянский говор, но какой-то еще более равнодушный, с ленцой. Будто сам говорящий витает где-то совсем в иных сферах.
Норайра Степаняна я увидела на приеме в ресторане «Арарат» в Нью-Йорке. Он хотел договориться со мной об интервью. Были уже последние дни моего пребывания здесь, и единственный удобный час выкраивался в крайне неудобное время — в тот же день, после приема, около одиннадцати вечера.
— Только пусть не будет никаких интервью, — сказала я. — Очень уж устала сегодня.
Условие было принято, и мы на такси отправились в кафе «Сахара».
Называлось оно «Сахара», но принадлежало иранцу и обставлено было в соответствующем стиле. Полумрак, восточная музыка. Наш столик на некотором возвышении, каком-то подобии балкона, прямо против оркестра.
— Что будем пить? — осведомился Степанян. — Виски? Коньяк?
— Коньяк, — не колеблясь отвечаю я, решив, что коньяк, пусть даже не армянский, во всяком случае, не подведет.
Мой спутник оказался верен слову, и наша беседа протекала без особых «проблем», без напряжения. Какая-то восточная дремотность витала вокруг, и трудно было представить, что за окном — Нью-Йорк, вскипевшая бетоном и металлом пучина. Оркестр играл, молодой смуглолицый певец исполнял какую-то тягучую песенку.
— Армянин, — сказал Норайр, — тоже из Ирана. Я его сюда пристроил. До него здесь пел другой мой земляк и тоже по моей рекомендации. Сейчас он вроде бы в Калифорнии.
Что же ваша дашнакская партия, хочу спросить я, которая претендует на главную роль в сохранении нации и так кичится этим, особенно в Иране, оказалась бессильной сохранить там прочную колонию? Ведь в тех местах и школы, и печать, и даже церковь в ваших руках.
Певца сменяет певица, в задачу которой входит воздействовать на зрителя совместными усилиями приятного голоска и до предела откровенного декольте. Во мне ее ультрабодрое пение вызывает обратную реакцию.
— Когда я вижу таких, становится грустно. Жалко их. Кто знает, с какой мечтой начинали они жизнь — стать Марией Каллас или Эдит Пиаф…
— Жалко, — подтверждает Норайр. — В конце концов, они несчастны. Несчастны, как и мы все…
Легкая наша беседа уже давно незаметно перешла в изредка прерываемое молчание. Мой собеседник все больше и больше во власти коньячных паров.
— Я только вернулся из Испании. Ездил по своим личным делам. Конечно, мог и не ехать, распорядиться отсюда, но… никак окончательно не привыкну к Америке. Наверное, Восток очень силен во мне… Если хоть раз в году не махну за океан, просто загнусь тут.
— В Армении были?
— Нет.
— Почему?
Минуту он колеблется и с улыбкой, обозначающей тысячу и один оттенок, произносит:
— Меня тоже жалко.
Поздно. Зал почти опустел. Певица, а за ней и оркестр уже сошли со сцены. Вдруг где-то в полутьме зазвучала песня. Женский голос, тихий, прозрачный. Оборачиваемся на голос — вокруг столика несколько парней и девушка.
— По-персидски поет, — говорит Норайр, — наверное, персиянка.
— Подойдем к ним, — прошу я. — В конце концов, мы тоже с Востока.
Тихонько пристраиваемся у края их столика. Девушка поет, и кажется, все пространство вокруг заткано тоской. Когда она кончила, Норайр по-персидски благодарит ее.
— Вы армяне? — вдруг по-армянски спрашивает она. — Я тоже армянка. По матери. А отец персиянин.
Зовут ее Сабрина. Смуглая, крепкотелая, она похожа на деревенскую девушку. Глаза беспокойные, ищущие. Ребята вокруг персы.
— Армянский знаете? — спрашиваю.
— Знаю и даже петь могу, мать научила, она очень любит вашего ашуга Ашота. — И, не дожидаясь моей просьбы, девушка начинает:
Эх, ашуг, не знаешь ты,
Где твоя любимая…
Смотрю на нее, на едва проступающее из сигаретного дыма лицо. Норайр уже весь в алкогольном тумане. Щепки, качающиеся на воде близ берега, не могут они ни пристать к нему, ни вернуться назад, на глубину… Как напоминают они — до сих пор! — тех бездомных и отверженных, о которых еще много лет назад писал болгарский поэт Пейо Яворов:
