Слово «памятник» подразумевает гранит, мрамор, базальт— в общем, сооружение из камня. Здесь же все создано из дерева. На полянках в парке беспорядочно свалены темные, обгоревшие стволы, будто прошел тут лесной пожар. Те стволы, которые, как объяснили мне, символизируют английскую армию, высятся вертикально, отчужденно, холодно-неприступно, чуть в отдалении от других. Стволы же, призванные увековечить память поверженных французских воинов, лежат вповалку, один на другом, перекрещиваясь, как в огромном костре, горевшем, но недогоревшем, где черные, печальные деревья словно еще дымятся.
3 апреля, Егвард
В Монреале ко мне в гостиницу пришли познакомиться Акоп Карлозян со своей женой. Едва поздоровавшись, он вытащил из кармана фотографию.
— Помните?
Всмотрелась и вижу — группа детишек и среди них я. — Это в Бейруте. В школе Месропян. Ровно десять лет назад. А вот девочка рядом с вами, кто она, как вы думаете? — И, не дождавшись ответа, делает широкий жест в сторону жены: — Пожалуйста, перезнакомьтесь. Мадлен.
Жму руку его жене и думаю: «Боже мой, неужто эта дородная женщина та самая девочка?» А мне казалось, что только вчера я вернулась из Бейрута.
— Добрые вести привез вам из Армении. Я только что оттуда. «Арарат» после выигрыша кубка стал еще и чемпионом Советского Союза. Я счастливее вас — присутствовал в Москве на игре за кубок, и вся группа со мной была. Говорили: «Акоп, если бы мы ничего больше не увидели, одна эта игра стоит свеч. Не жалко денежек».
Акоп работает в местном обществе по страхованию и заодно возит туристские группы в Армению.
— Конечно, это мне выгодно. Без выгоды вообще ничего с места не сдвинется. Но этой работой я приношу и пользу. Чем больше армян посетит родину, тем лучше будет. Ряд дефектов вам надо обязательно исправить. Обязательно…
— Ах, этот лифт, этот лифт в «Ани»! — вступает в разговор Мадлен. — Наверное, он сейчас уже в порядке, но когда мы были, никогда не работал.
— Пришли в Дом художников, на выставку чешского стекла, — продолжает Акоп, — из объяснений, написанных под экспонатами, ничего не поняли… Зашел к директору, говорю: «Почему нет рядом по-армянски?» Отвечает: «Из Праги так получили». — «Ну, из Праги так прибыло, а здесь перевели бы по-армянски, трудно, что ли?»
Акоп предлагает мне поехать с ним в так называемый армянский квартал.
Уже не раз, проезжая по Монреалю, я видела вывеску над маленьким магазинчиком в полуподвале: на зеленой жести рядом с «Armenian» неумелой рукой было выведено по-армянски: «Хай». И вот сейчас наша машина остановилась у этой вывески. Разглядываем ее долго и входим в магазин. Полно всяких фруктов, овощей, круп, пряностей. Но нет того порядка, какой обычно здесь бывает. Хозяин — хилый, флегматичный человек. У входной двери, под вывеской, он сфотографировался с нами, а потом так же безучастно попрощался, ни о чем не спросив.
На противоположной стороне тротуара другая вывеска, с надписью «Тамарина». Зашли.
— Здесь на продуктах даже надписи по-армянски, — попытался обрадовать меня Акоп, — поглядите…
Взглянула — в мясном отделе на висящем почти под потолком большом куске картона крупными буквами по-армянски выведено: «Покупайте вкусную ветчину «Тамарины»…
Акоп представил мне сидящего за конторкой безулыбчивого господина Албера, лет пять-шесть тому назад он переехал сюда из Каира.
— Мы, возможно, виделись там, — сказала я, чтобы что-нибудь выдавить из себя.
— Я в армянские клубы не ходил, — холодно отрезал он, — больше бывал в иностранных кругах.
— Каким же образом вы так обармянились? — показала я на картонку со вкусной ветчиной «Тамарины».
— Да приехали сюда и обармянились, — в сердцах ответил хозяин и повернулся к Акопу: — Проводите лучше мадам туда, где ей наверняка будут рады…
Рядом с «Тамариной» еще одна вывеска. Под английскими снова знакомые буквы: «Армянская мастерская». Это была химчистка.
Мимо нас по улице проходят две молодые девушки.
— Они армянки, — сказал Акоп и остановил их.
Девушки были его знакомые, они обрадовались и стали щебетать С ним по-английски. Акоп познакомил нас, предложил вместе сняться. Они охотно откликнулись на это, а затем, бросив небрежное «гуд бай», удалились…
Итак, «армянский квартал» в Монреале. Широкие, многолюдные улицы, невысокие, благоустроенные, но какие-то немые, неприветливые дома, девушки-армянки, рыжеволосые, чужеватые, с чужеватым английским, с чужеватой улыбкой. Магазины с их хмурыми хозяевами и армянскими вывесками. Да, армянскими, но всего лишь для рекламы, для привлечения армян-покупателей…
Бедные наши месроповские буковки! Начавшие шестнадцать веков назад свой путь с призыва «познать мудрость и опыт», столько перенесшие, гонимые, на этих сытых, ублаготворенных берегах зажатые «Freshfruit’-ами», «Delicatassen’aми», ставшие «вкусной ветчиной «Тамарины», наши выхолощенные, ощипанные буковки…
Я еще несколько раз встречалась с Карлозянами. Акоп принес множество фотографий, сделанных им в тот день в «армянском квартале», познакомил меня со своим братом, который жил в Торонто, но в этот день приехал в Монреаль.
— Жили бы хоть в одном городе, — шутя упрекнула я.
— Тикин Сильва, мы не хозяева себе. Как дела велят. Должны за делами следовать, — ответил Акоп. — Но скоро, если бог поможет, соединимся.
— В Монреале или Торонто?
— В Америке, — бодро уточнил Акоп, — мать живет в Нью-Джерси, добивается и для нас разрешения.
Как не похож этот ухватистый, разворотливый Акоп на тех Акопов, которые встречались мне в Бейруте, Алеппо, Каире и о которых я писала в моих «Караванах». В нем нашли какое-то свое отражение самые разные социальные сдвиги и нюансы, возникшие за это время и внутри самого спюрка, и в отношении к Армении.
Нет, за десять лет изменилась не только маленькая девочка из бейрутской школы Месропян…
4 апреля, Егвард
Редко в моей егвардской комнате дает о себе знать дверной звонок. Однако сегодня он зазвенел, причем звенел долго, требовательно. Открыла. Пришли подключить плиту к магистральному газу.
— Чья это квартира? — спросили и, когда ответила, удивились: — Как это случилось, что вы здесь?
А случилось так. Лет пять назад в егвардском Доме культуры был мой вечер. Под конец председатель ни с того ни с сего оповестил, что «население Егварда избирает товарища Капутикян почетным гражданином села Егвард».
— Ну что ж, если так, то гражданину полагается и жилплощадь, — пошутила я.
— Пожалуйста, — с готовностью улыбнулся сидящий рядом в президиуме Размик Петросян, директор машиноиспытательной станции. — Мы строим много домов, у местных свои собственные, так что спрос у нас не столь уж велик.
Так шутка неожиданно обернулась ордером на «однокомнатную квартиру со всеми удобствами на четвертом этаже новостройки МИС». Вот уже четвертый год эта небольшая комната стала моей обителью и спасительницей. Если мои ереванские душегубы-звонки, дверной и телефонный, сливаясь с уличным шумом, неотступно преследуют меня, не позволяя и полчаса провести у письменного стола, то здесь все наоборот: я сутками бываю наедине с собой и листом бумаги. Даже не выхожу на улицу — так жажду одиночества. С миром общаюсь лишь с балкона и через соседей, живущих на той же площадке, через семью Маркосян.
С балкона видна гора Ара. Она так близко, такая маленькая, такая домашняя, что кажется, входит в комнату, вписывается в интерьер. Видна и старая церковь Егварда. Несколько лет она была в строительных лесах, а сейчас, сбросив их, стоит посветлевшая, обновленная. И, невзирая на свой почтенный тысячелетний возраст, обгоняет ростом юнцов — молоденькие новостройки села. Древний Егвард молодеет изо дня в день. Деревня, пятьдесят лет назад не отрывавшая глаза от неба, молящая о дожде, ныне приглядывается ко всему новому, что есть у соседей, с тем чтобы и самим иметь все это — и водопровод, и каналы, и сады, и добротные дома, и широкие улицы, а также больницу, школу, сыновей-студентов, а главное — побольше детишек. И все это в Егварде уже есть. Особенно дети. Они шумят у меня под балконом — все разные, всех возрастов, — но, как ни странно, совершенно мне не мешают.
