Некоторое время Мария размышляла над этим вопросом, а потом засмеялась. Шестнадцать лет все охотились за одним-единственным убедительным примером естественного отбора в «Автоверсуме», а она тут переживает, что адаптация оказалась нелучшей из всех возможных. Эволюция – ходьба наугад по минному полю, а не заранее заданная траектория вперёд и вверх, к «совершенству». A. lamberti нашла удачный способ превратить яд в пищу. Если вследствие этого верным оказалось и обратное, значит, не повезло.

Мария провела ещё с дюжину опытов. Она потеряла счёт времени; когда рассвело, программа сделала изображения ярче, чтобы они не растворялись в дневном свете. Только когда сосредоточенность чуть ослабла и Мария огляделась вокруг, то поняла, как засиделась.

Она снова взялась за письмо. Сочинив три варианта первого абзаца, получивших одну и ту же оценку от «Верблюжьего глаза»: «Когда будешь это перечитывать, почувствуешь отвращение. Уж поверь мне», – она наконец призналась себе, что полностью выжата. Она всё выключила и забралась в постель.

Некоторое время Мария лежала в оцепенении, зарывшись лицом в подушку, и ждала, когда поблекнут призрачные образы чашек Петри и молекул ферментов. Пять лет назад она проработала бы всю ночь, и на следующий день ей не грозило бы ничего, кроме приступа зевоты. Сейчас она чувствовала себя так, словно её сшиб поезд, и знала, что останется разбитой несколько дней. «Тридцать один – это старость, старость, старость».

В голове стучало, всё тело ныло. Неважно. Всё время и деньги, которые она вышвыривала на «Автоверсум», окупились. Каждое мгновение, проведённое ею там, теперь оправдано.

«Да ну?» Она перекатилась на спину и открыла глаза. «А что, собственно, изменилось?» Это по-прежнему не более чем хобби, поблажка самой себе, причудливая компьютерная игра. Она станет знаменита среди семидесяти двух маньяков, заклиненных на «Автоверсуме». «Сколько счетов можно будет этим оплатить? Сколько тайфунов предотвратить?»

Мария зарылась лицом в подушку, чувствуя себя ненормальной и безнадёжной дурой – и, несмотря ни на что, счастливая. Руки и ноги обмякли, во рту пересохло, а комната, казалось, раскачивается, погружая её в сон.

Ноябрь 2050 года

Пир закрепил обе ступни и одну ладонь на стекле и немного передохнул. Запрокинув голову, он ещё раз охватил взглядом серебрящуюся стену небоскрёба, устремлявшуюся от него в бесконечность. Белые, как хлопок, облака проплывали выше любой из частей здания – несмотря на то, что ему не было конца.

Освободив правую ногу, он закрепил её выше по стене, затем обернулся и посмотрел на аккуратную решётку города внизу, окружённую пригородами, упорядоченными, как пахотные поля. Сплюснутая перспективой сельская местность по краям превращалась в буро-зелёный ободок полусферической чаши Земли, а голубой, затянутый дымкой горизонт делил весь вид строго пополам. Элементы ландшафта, такие как облака, были «бесконечно большими» и «бесконечно удалёнными»; город конечного размера, сколь угодно громадный, исчезал бы из виду, как исчезало подножие небоскрёба. Расстояние, однако, не сводилось к игре с перспективой; Пир знал, что может приближаться к земле сколько угодно, но никогда не достигнет её. Часы, дни, столетия.

Он не помнил, как начал спуск, хотя ясно понимал – облачным знанием и облачной памятью – в каком смысле это начало было, а в каком его не было. Его память о небоскрёбе, как и вид небоскрёба, казалось, сходилась на расстоянии в одну точку; всё, что он мог вспомнить, оглядываясь назад от текущего момента, – это процесс спуска, прерываемый минутами отдыха. Хотя мысли его, случалось, блуждали, Пир не терял сознания; прошлое, казалось, простирается назад в вечность, без швов и стыков, и всё же он мог охватить его одним конечным взглядом, благодаря неким законам ментальной перспективы, какому-то исчислению памяти, согласно которому всё более отдалённые моменты прошлого вносили до бесконечности уменьшавшиеся вклады в суммарное состояние его ума. Однако имелись ещё и облачные воспоминания, воспоминания о том, что было до спуска. Он не мог связать их с настоящим, однако они существовали как некий фон, оттенявший всё остальное. Пир точно знал, кем он был и что делал в то время, бывшее прежде времени, в котором он жил сейчас.

Когда Пир остановился, он был вымотан до предела, однако после минутного отдыха ощутил себя полным энергии и энтузиазма, как обычно. Когда-то, в облачном времени, готовя себя к спуску, он устранил необходимость и желание еды, питья, сна, секса, общества или хотя бы разнообразия видов и запрограммировал «внешнее я» – сложную, но не обладающую сознанием контролирующую программу, имевшую доступ к модели его мозга и тела и способную при необходимости осуществить её тонкую настройку – следить за тем, чтобы это условие оставалось неизменным. Пир с удовольствием возобновил спуск, словно счастливый Сизиф. Нисхождение по зеркально-гладкой стене небоскрёба до сих пор было самой чистой радостью, какую он мог себе вообразить: солнечное тепло, отражавшееся на него со стены, порывы прохладного ветра, слабое поскрипывание стали и бетона. Адреналин и умиротворение. Напряжение всех сил, равномерно чередующееся с отдыхом. Непрерывное движение. Прикосновение к бесконечности.

Вдруг здание, земля, небо и его тело исчезли. Остались лишь зрение и слух. Пир обнаружил, что смотрит на свой Бункер: скопление экранов, плавающих в чёрной пустоте. На одном из экранов виднелась Кейт: двумерная, чёрно-белая, кроме губ, всё неподвижно. Она сказала:

– Ты установил порог чертовски высоко. И узнал бы об этом лет через десять, если бы я не позвонила.

Пир закряхтел, на мгновение сбитый с толку отсутствием осязательных ощущений, создаваемых обычными органами речи, и бросил взгляд (для этого понадобилось то же мысленное усилие, что и при обычном переводе глаз) на соседний экран с графиком, демонстрирующим соотношение времени Бункера и реального времени за последний период.

Наблюдать Бункер – сказать «находиться в нём» значило бы сильно преувеличить – было для Копии наиболее приспособленным к компьютерному бытию состоянием при условии сохранения сознания. Симуляция тела при этом прекращалась вовсе, важнейшие части мозга превращались в абстрактную карту нервных связей, набор логических вентилей, не претендующий на правдоподобие с точки зрения физиологии. Пир не слишком часто входил в это состояние, но всё же Бункер был полезен в качестве стандарта, базы для сравнения. В лучших случаях, когда запросы, что изредка случалось, ослабевали и Пир оставался в процессорном кластере всего с двумя-тремя другими пользователями, фактор замедления в Бункере опускался до тридцати. А в худших? Как раз недавно такой худший случай и наступил, закончившись всего пару минут назад: один из участков графика был совершенно плоским. Более десяти часов реального времени Пир вообще не обсчитывался.

– Операция «Бабочка», – пояснила Кейт. – Симуляции управления погодой. Эти козлы всё скупили.

Её голос звучал гневно и потрясённо. Пир спокойно отозвался:

– Невелика потеря. Если ты из Народа Солипсистов, сам строишь свой мир на своих условиях, чем бы ты при этом ни рисковал. Реальное время не имеет значения. Пусть дают нам один обсчёт за год. Что это изменит? Ничего.

Он посмотрел ещё на один дисплей и понял, что пробыл в модели с небоскрёбом семь субъективных минут. Ложные воспоминания вплелись идеально, он нипочём не поверил бы, что пребывание было столь коротким. Конечно, отдельный расчёт этих воспоминаний требовал времени, но гораздо меньшего, чем понадобилось бы для достижения того же эффекта путём обычного накопления опыта.

– Ошибаешься, – возразила Кейт. – Ты не…

– Пусть прогоняют одно мгновение времени модели на каждом процессорном кластере для каждой Копии со дня её создания, а потом полностью посвящают его другим пользователям. Копии будут переходить от машины к машине с замедлением в несколько миллиардов раз… и это будет абсолютно неважно. Производители могли бы запускать нас всех бесплатно. Пусть это был бы своего рода ритуал, благословение аппаратуры духами умерших. Тогда можно забыть про трастовые фонды и навсегда перестать беспокоиться о деньгах. Чем мы дешевле, тем менее уязвимы.