- Гяль бура, - позвала старуха, опускаясь на колени и знаками предлагая мне сделать то же самое. Проклиная этот день и свою мягкотелость, я повиновался. Чылдагчи заговорила. Я не знал этого языка, но было в нем что-то призрачно знакомое, подобно запаху материнского молока. Плавная речь поплыла по залу. Ее внутренний, поначалу неясный, ритм охватил меня и вскоре я покачивался в такт странной молитве. Женщина подняла над головой глиняную чашу и плеснула из нее в огонь. Пламя взвилось ввысь, облизав каменный свод. Ярче загорелись светильники.
- Ич, Ахурин нюкари, - приказала старуха, дотронувшись рукой до своих губ. В чаше отражался огонь... или нет... Это чаша огня! Да, да... Я хочу! Я хочу испить его силу, принять его страсть, понять его муки.
- Ич, - повторила старуха.
Но как я могу пить? Пить огонь? Чылдагчи запела. Я закрыл глаза. Не я, а чаша припала к моим устам, в сладостном томлении отдавая свое безвкусное содержимое.
- Хаома, - произнесла старуха и вновь запела. Я смотрел на огонь, на странную игру бликов на стенах, на облака, отсвечивающие красным, на море, несущее в гребнях волн разбитое отражение священных огней храма.
О, Великий Храм - святилище, драгоценное сердцу каждого верного Господу, ты - источник неугасимого огня и нашей неугасимой веры. Только ты, стоящий над всем, победивший тлен и время, даешь нам силы и питаешь наш дух. Пока светятся твои огни, каждый почтет за честь умереть у этих благословенных стен. Горе врагу, стерегущему их, горе нам... Крепки они, крепка вера в наших сердцах, но, Господи Мудрый, как слаба наша плоть. Сколько сынов твоих погибло за эти горькие дни. Немощные, женщины и дети это последний твой народ, народ, счастливый только смертью своей. И они придут к тебе, мой Господь, если будет на то твоя воля, но не оставь храм свой, ибо человек должен умереть, а символ великой веры должен быть незыблем.
Великий Маг Мобедан замолчал. Он стоял среди семи пылающих алтарей на вершине храма Ахуры. Город, видимый отсюда весь, был похож на истерзанное, измученное тело, но враг не смог вырвать сердце его. Мобедан поднял чашу со священным напитком хаомы, и сделав несколько глотков из нее, плеснул остальное в огонь. В тот же миг пламя взвилось ввысь. "Ты велик Господь! Безмерна сила твоя!" - прошептал Мобедан, просветленный снизошедшим божественным откровением, и заспешил по ступеням вниз. Миновав семь этажей, он открыл врата храма, и перешагнув через очистительный огонь, встал перед жрецами и толпой молящихся. "Их осталось не так много, но это избранные," подумал Мобедан. Подняв над головой руку, он заговорил: "Люди, верные Господу нашему, Ваша мольба услышана. Знайте, Храм будет спасен, ничто не запятнает святость его. Дитя Ахримана будет убит, а убьет его сила невинная, ибо сила Господа - чистота. Вы, верные Господу упорством и непоколебимостью своей, заслужили спасенье, а сложившие голову - блаженство вечное, ибо сам Митра будет проводником их. Восславим же Господа нашего Мудрого. Славься, Ахура!" Последние слова жреца были подхвачены всеми. Казалось, земля содрогнулась от единого могучего крика. Проснулись спящие, выползли из халуп немощные, открыли глаза раненые, умолкли младенцы. Каждый обратил свой взор к черной башне с семиогненной вершиной. "Славься, Ахура !" - дрожала земля, "Славься, Ахура!" - грохотало небо. Повторно пламя огней храма рванулось вверх. Нет преград ему и быть не может, ибо в нем Сила Веры и Мощь Надежды. Семиогненная корона пронзила небо. Завращались в безумном вихре облака, корявые руки молний охватили просторы, обнажив черный круг - чашу, полную звезд. Они, дальние звезды, сплотили свой слабый свет, бросив радужный столп к вершине храма. Ослепленные люди закрыли глаза. Когда они снова посмотрели на храм, огонь вспыхнул в третий раз - сомкнулись облака. Храм впитал в себя свет звезд. В тот же миг отворились врата его - у священного огня стояла дева, и люди ослепли вновь - так нестерпимо ярко пылала ее огненная плоть. Дева шагнула к жрецу и стала перед ним покорно, опершись на драгоценный меч. Только Мобедану, единственному из смертных, было дано видеть ее прекрасное лицо, ее великолепные, вобравшие в себя все цвета Вселенной волосы, ее чудное, неземное тело. Жрец преодолел нестерпимую боль в сердце. Оно у него было одно и не могло быть поделено между двумя величайшими силами мира. Но там, на судном мосту Чинвате, он, жрец Мобедан, признается, что единожды поколебался, на миг позабыв о Господе Мудром, да и можно ли скрыть такое. Но простит господь, ибо это его, божье, безмерное совершенство искусило Мобедана.
"Сокруши Нур-Эддина!" - прошептал жрец. Дева улыбнулась и, бросив взор на храм, направилась через ослепленную толпу к вратам города.
"...В жизни нет покоя. От старости нет лекарства. От смерти нет спасения. У женщин нет разума. У бога нет сотоварища. И среди всех хуже тому, кто умирает, а бог им недоволен..." - твердил про себя, закрыв глаза, Мобедан.
Могучий Нур-Эддин стоял у шатра и смотрел на странный, непоколебимый, но желанный город. Он искал в себе причину, что влекла его к нему. Почему? Почему так настойчиво, уже девяносто с лишним дней он пытается овладеть им? "Золото храмов," - объяснял Нур-Эддин военачальникам, но сам знал, что это не так. Он, твердый в руке и решении правитель, явился с Востока и теперь в богатстве не было ему равных, лишь, может быть, царь Иудеев мог бы сравниться с ним. Но Нур-Эддин, сокрушитель династий, не о сокровищах думал у стен Атеши-Багуана. Новое чувство проснулось в его холодном сердце. Беспокойство. Давным-давно оно занимало его каждый день, день что казался последним. Но вместе с головами братьев ушло и оно... Беспокойство. Теперь же это чувство в силе своей казалось хозяином прошлой тени, ибо он, Нур-Эддин, не знал его причины. Меж тем светало. Странное происходило в городе. Всполохи молний, вращение неба и крики пробудили спящих. Войско Нур-Эддина бодрствовало, ожидая чего-то. "Врата, врата открылись!" пронесся восторженный вал голосов от стен города до шатра Нур-Эддина. "Это мое ожидание, это моя тревога, - пронеслось в голове завоевателя. Они так любят огонь. Они получат то, что любят!" Он вскочил на коня. Тот заржал, встал на дыбы. Чудом удержавшись в седле, Нур-Эддин погладил животное. Оно испуганно всхрапывало и дрожало, как человек. Никогда прежде Нур-Эддин не испытывал страх и конь его тоже - никогда... "Все будет сегодня иначе ,"подумал он. Но для великого человека слабость есть опора твердости. "Воины! - закричал Нур-Эддин, - Они открыли врата. Город ваш. Возьмите его, насладитесь его красотой и сожгите. Пусть прах, пепел и уродливые камни будут памятником вашей победы!" Но с последним словом что-то вспыхнуло у стен города и крики, слившиеся в единый вопль, оглушили его. И тогда Нур-Эддин пожелал не иметь глаз, ибо случилось то, что никогда не могло произойти. Мир пришел в движение и только одно было причиной - ужас, облаченный в смерть. Ураган охватил воинов, не знавших доселе поражений, и не существовало более великой армии - толпа безумных и ослепленных не может называться так. Лишь Вечные недвижно стояли вокруг Нур-Эддина, образуя непоколебимый квадрат верности.
- Повелитель, мой повелитель! - бросился к его ногам верный Хараби. Все рушится. Смерть... Смерть идет... Спасайся, Повелитель!
- Ты верно служил, - ответил, улыбнувшись Нур-Эддин, - такая преданность не должна остаться без награды. Обнажив меч, он отсек склоненную голову. Агонизирующее тело не успело коснуться земли, как он увидел... Она шла к нему. Огненный меч со свистом рассекал воздух, не находя преграды, встречая обезумевших людей. Поэты мира, пусто ваше хранилище слов... Ему Нур-Эддину, считавшему себя гением смерти, было дано видеть чудо. Нет, он не достоин. "О, Господь, - воскликнул покоритель мира, - Ахриман, нет тебе равных, но Ангел Смерти Ахуры великолепен!" Нур-Эддин с упоением смотрел на Огненную Деву и та обратила свой взор к нему и что-то еще, кроме смерти, родилось в пропитанном кровью пространстве. Когда пали под ее мечом вечные, бесчестью предпочетшие смерть, Нур-Эддин подумал: "Несчастные! - Вы не видели ее глаз. "Но через мгновение этот взгляд был только его и только на мгновение. Все сокровища мира пустота у ног совершенства. Нур-Эддин бросил меч и склонил голову, отдавая единственно достойную ее драгоценность - свою жизнь. "Как сладостно!" - с такой мыслью покатилась его голова по сухой потрескавшейся земле.
