— Кто вы? — сверкнула она глазами.

— Мун, — повторил он, хотя уже изрядно сомневался в этом.

— Мун, кем бы вы ни были на самом деле, я хочу, чтобы вы кое-что поняли: здесь сновидениями ведаю я. Кто тот, жирный?

— Келлог, — ответил Мун, не имея ни малейшего представления, откуда взялось это имя. Оно просто сидело в голове, ждало своего часа. Если уж на то пошло, у Муна бродило в мозгу смутное подозрение, что именно Келлог в ответе за все происходящее.

— Это Келлог вас прислал?

— Нет, что вы. Я сам пришел. У меня дочка…

— Где Келлог?

— В… другом месте. Вы не понимаете…

— В пустыне?

— Не знаю. — Мун до предела вымотался под шквалом вопросов. — Он же не мне приснился, а вам. — Произнеся эти слова, он вдруг вспомнил свой последний сон. Домик на берегу озера, деревья. Но это было бесполезно, это не имело ничего общего с тем, что ее интересовало. Он выбросил из головы никчемные воспоминания.

— Значит, если я захочу передать через вас послание Келлогу, то услышу, что вы не знаете, как до него добраться? — вновь сверкнули зеленые глаза старухи.

— Да.

— Я не хочу, чтобы он снова мне приснился, — с угрозой произнесла она. — Понятно?

— Я за ваши сны не отвечаю. Верните дочь и отпустите нас.

— Может быть, мы так и сделаем. — Старуха повернулась вместе с креслом к двери, и Мун явственно, почти физически ощутил, как переключается ее внимание. В голосе появилась растерянность, мысли теперь блуждали неведомо где. Человек в сером подошел и взялся за подлокотники кресла.

— Но не сейчас, — сказала она.

Ему принесли воды и бутербродов, сводили в туалет. Затем убрали поднос и поставили койку, отчего комната уподобилась тюремной камере. Когда вышел последний человек в сером, он встал и попробовал отворить дверь. Она оказалась на запоре. Он вернулся в койку и долго лежал, невидящими глазами уставясь в зеленый туман, который заполнял комнату.

Он уже вспомнил, что его зовут Хаосом. Но еще он знал с убежденностью, которую показал на допросе, что его фамилия — Мун. Он улавливал в себе отчетливый привкус двух жизней. Оба набора воспоминаний, казалось, отступили в некую далекую точку. Вместе со смутными представлениями о жизни до катастрофы и сном о доме у озера.

Мун и Хаос сообща владели этими воспоминаниями. Точно так же, как и телом.

Впрочем, когда человек в сером привел к нему дочь, Хаос вновь превратился в Муна. Как ни крути, у Хаоса дочери не было.

Этот человек не походил на других. Он был постарше, не столь напорист и самоуверен и смахивал на чокнутого. Волосы были седыми, а глаза казались изношенными, как будто он слишком подолгу разглядывал в зеленом мареве бесчисленные ряды крошечных буковок. Он скользнул в комнату Муна и прижал палец к губам, а следом вбежала девочка, бросилась к лежащему на койке «отцу» и обвила его руками.

Линда явно не возражала, чтобы он был Муном. Она плакала, прижимая голову к его груди, а он обнимал ее и водил рукой по волосам, и некий инстинкт заставлял его шептать: «Все хорошо, все будет хорошо». Хотя ему очень слабо в это верилось.

— Хаос, — сказала она, — давай вернемся. А то засосет.

— Линда…

— Мелинда, — поправила она. — Ну, давай, Хаос! Этот дядька нас отсюда выведет.

— Девочка вспомнит, — сказал старик, — даже если я забуду.

— Вы кто?

— Кто бы я ни был, я устал, — сказал незнакомец. — У меня очень тяжелая работа, а теперь из-за тебя она еще тяжелее. Я хочу, чтобы ты ушел. Ну, пожалуйста.

Старик нервно почесал нос, а затем одарил Муна куцым подобием улыбки. Даже кивнул, словно объяснил больше, чем достаточно.

— Что я делаю не так? — спросил Мун.

— Ты ей душу травишь! Когда ты ей делаешь больно, то делаешь больно всем. И, конечно, в конце концов тебя за это прикончат.

— Кому? Кому я делаю больно?

— Элайн, — ответил старик, едва шевеля губами. — Позор, ты даже ее имени не знаешь. Да кто мог вообразить, что ты сюда пролезешь, не зная даже ее имени?!

— Старухи?

— Да, — предостерегающим тоном изрек седой. — Элайн — пожилая женщина.

Мун перевел взгляд на свою дочь. На щеках, покрытых шелковистым рыжим, как у лисы, мехом, блестели влажные дорожки. Он впервые за много лет видел лицо дочки, но оно вовсе не показалось ему необычным.

Он снова посмотрел на седого и попросил:

— Скажи, ты кто?

Раздался долгий свистящий вздох, казалось, исполненный великой муки. Затем старик ответил:

— Психиатр. Ты хоть знаешь, грязное ничтожество, что это за профессия? Моя работа — оберегать Элайн от кошмаров вроде тебя. — Он снова вздохнул, но на сей раз выдох перешел в самоуничижительное хихиканье. — И вот я здесь, — вымолвил он с неискренней беспечностью. — Делаю свое дело.

Мун промолчал.

— Мелинда мне поведала о твоем бегстве из Малой Америки, — произнес седой. — И о проблемах со снами. Ты мне здесь просто не нужен. На Элайн очень плохо действуешь, а что для нее плохо… — Психиатр не договорил. Он рванул воротник и выпучил глаза, словно задыхался.

Линда, или Мелинда, дернула Муна за руку.

— Ладно, — сказал Мун. Уж лучше в зелени, чем взаперти на узкой койке. Держа девочку за руку, он следом за психиатром вышел из комнаты.

На этот раз Мун увидел коридор, хотя было бы на что смотреть: огнетушитель да ряды пустых стеклянных ящиков. Он поймал собственное отражение в стекле. Неприятный сюрприз — небрит, на голове колтун. «Таков Хаос», — предположил он.

Они прошли через несколько дверей. Последняя вела в воздушный шлюз, она отворилась с шипением, а когда они вошли в тесноту шлюза, вокруг сгустился зеленый туман, и Мун даже не успел взглянуть на дочь.

Старик вывел их наружу, на мягкую влажную траву. В зелени стрекотали сонмища сверчков. Психиатр схватил Муна за плечо.

— Сюда.

Он подвел Муна и девочку к веревке, привязанной к дереву; она была натянута горизонтально на высоте в половину человеческого роста.

— По этой дороге пройдете через город. Скоро полночь, к утру будете на автостраде. Пожалуйста, уходите.

Одежда на Муне промокла от пота; под натиском ветра он задрожал. Он вспомнил автостраду, машину, которую оставил на окраине туманного города, а в багажнике той машины полным-полно всякой снеди и воды. И тут Мун подумал, что девочка, которую он держит за руку, вовсе не его дочь.

— Хаос, ну пошли, — тихо сказала Мелинда.

Хаос дотянулся до веревки, повернулся и зашагал по траве на звук шагов психиатра. Настиг его и схватил за шиворот у самой двери — для этого пришлось пуститься бегом.

— Чем это я травлю душу твоей Элайн?

— Самим своим существованием, жуткое ты создание! Отцепись!

Хаос еще крепче сжал ворот.

— Объясни.

Психиатр застонал.

— Ты что, не понимаешь?

— Нет.

— Со дня катастрофы… — он жутко закашлялся, — …нам снится одна зелень. Не только горожанам, но и нам тут, на холме. Даже тем, кто на очистке. Большинству снится Элайн, ее голос, как она с нами разговаривает, успокаивает… всегда так было! Понимаешь? И тут вдруг твоя девчонка, да тот гнусный толстяк из пустыни! Первый наш визуальный сон за много лет. Для тех, кто живет в зелени, это вообще первое зрелище после катастрофы.

— Ну и что?

— А то! Элайн чувствует: если мы в снах будем видеть чистое небо, то уже не сможем терпеть зелень.

— Она считает, что этот сон — моя вина?

— А чья же?

— Келлога. Он меня преследует.

Психиатр хихикнул.

— Как скажешь. Но раз он с тобой пришел, то с тобой и уйдет.

Хаос молча отпустил ворот старика. Психиатр буркнул что-то себе

под нос.

— Бессмыслица какая-то, — сказал Хаос. — Зелень — не проблема. Достаточно отойти на несколько миль…

— Зелень везде, — сказал психиатр. — Это ты — бессмыслица.

— Чего же тогда боится Элайн? Если я — бессмыслица, то чем я опасен?

— Элайн не боится, — сказал психиатр. — Она в ярости. Это я боюсь. — Ты — ошибка, чья-то ужасная ошибка, кем бы ты себя ни мнил, а потому должен отсюда убраться. Туда, откуда пришел, в поганую пустыню из сна.