— Отпусти меня немедленно! — Алина возмущалась, как могла, но вырваться из стальной хватки Кирилла не удавалось. В такие моменты она вспоминала, что не у одного Димы отца вызывали в школу за драки, в которых он, к тому же, с завидной регулярностью становился победителем. Поэтому только и оставалось, что шипеть, кричать и ругаться, черт знает какой раз подряд.
Только в этот раз, дойдя до пустующего дворика возле какого-то административного строения, мужчина отпустил ее. Лавочки сбоку от здания были не предусмотрены, зато были высокие бордюры, об одну из которых девушка тут же и оперлась, не обращая внимания на то, что может вымазаться: Воронцов совершенно не жалел ее ног и шел до того быстрым шагом, что его племянница дважды спотыкалась, а бедные обутые в сапожки на шпильке ноги за пару минут вынужденной прогулки немилостиво заныли.
— А теперь объясни мне, что это было, — подойдя к Алине в упор, не спросил — потребовал Кирилл.
— Что именно? — наигранно удивилась она, хлопая пушистыми ресницами.
— Да все! Что ты, черт побери, творишь весь сегодняшний день?! Хватит прикидываться дурочкой и делать вид, что не понимаешь, о чем я! Какого черта ты то закатываешь истерики, то напиваешься вместе с несовершеннолетней, то вообще лижешься с кем попало?! А теперь еще и невинно хлопаешь глазками! Какого черта, Соловьева?!
Девушка непроизвольно затряслась, испугавшись внезапной для в целом спокойного человека вспышки. Воронцов злился, очень злился, достаточно хотя бы того, что он назвал ее по фамилии — это самый верный признак бешеной ярости, такой редкой для кого-то вроде Кирилла Воронцова.
Но она знала его всю свою жизнь и давно перестала терять самообладание в таких вот ситуациях. Да и норма они для Алины Соловьевой, меняющей отчимов чаще, чем кто-либо другой.
За свои девятнадцать она уже пережила семерых «отцов», причем троих из них уже в том возрасте, когда трудно найти общий язык с чужим мужчиной, старающимся заменить того единственного и родного, память о котором — самое священное и дорогое, что есть на свете.
Валерий Соловьев умер, когда его единственной дочке едва исполнилось четыре года, но успел так прочно засесть в сознании ребенка, что никого другого она рядом с мамой совсем не воспринимала. Сначала молча дулась, плакала, а, ступив в переходный возраст, начала закатывать истерики и скандалы и всячески (и часто грубо) выказывать недоверие отчимам, что, разумеется, не могло им нравиться. Последний из них, бывший военный, не смог терпеть наглую падчерицу и стал ставить ее на место по-своему, не брезгуя ни руганью, ни, когда кричать на нее стало совсем бесполезно, рукоприкладством. Получив пощечину в первый раз, девочка (а ей тогда было всего шестнадцать) потрясенно замолчала и сидела тихо несколько дней, но потом не выдержала, и все повторилось, в этот раз с двойной силой. Третий же скандал закончился еще и парой ощутимых синяков, а вот после четвертого пришлось банально убегать из дома, благо, всегда можно было пойти к уже живущему отдельно, все понимающему и спокойному в любых ситуациях дяде — студенту-медику.
В тот день, когда отчим пришел искать падчерицу, грозясь как только можно, Алина впервые увидела Кирилла взбешенным. И предпочитала не вспоминать, что он вообще может быть таким… пугающим. До дрожи в коленях, до широко распахнутых от удивления и страха глаз, до шараханья от протянутой с добрыми намерениями руки.
В тот день изменилось слишком многое.
Если бы не было того дня, не было бы тонн слез, не было бы истерик, не было бы боли и щемящей безысходности, не было бы ссор, не было бы нынешней ситуации… Если бы не было того дня, не было бы слишком много, жить без чего не представляется возможным.
— А, что, не нравится? — благодаря огромному опыту, Соловьева умела с убойным спокойствием отвечать на любые крики в свой адрес, при этом еще и усмехаясь, чем порой выводила из себя еще больше. Только вот рядом с этим мужчиной все ее барьеры летели в Тартарары, так трудно сохраняемое спокойствие уступало вспышкам эмоций, таким, когда трудно контролировать слова, действия, даже мысли.
Так и сейчас: стоило только посмотреть в эти голубые глаза, как на место спокойствию пришли гнев, раздражение и боль:
— Чтобы ты тоже мучился! — выкрикнула девушка и попыталась уйти, но сильные руки тут же прижали ее к себе, не давая вырваться. — Сволочь! Ненавижу тебя! — она забарабанила кулаками по его груди, но это не дало никаких результатов. — Ненавижу! Слышишь, ненавижу! Отпусти меня немедленно! Сволочь!
Правда, вспышки эти заканчивались так же быстро, стоило только Кириллу обнять Алину к себе еще крепче, одной рукой бережно прижав ее голову к своей груди. И тут же крики сменялись неясным бормотанием и всхлипыванием, а пальцы, длинные и тонкие пальцы пианистки, разжимались, хватались за одежду или за плечи.
Эта девочка, старающаяся казаться взрослой, была как динамит. Стоит только дать искру, и она взорвется, и никогда не знаешь, что принесет этот взрыв. Один такой «взрыв» однажды привел к тому, что родные дядя и племянница полюбили друг друга, несмотря ни на что.
Это длилось уже около трех лет, сначала Кирилл принимал свое отношение за родственные чувства, а когда понял, что ошибается — стал сторониться девушки, так прочно засевшей у него в голове, как только мог. Получалось плохо: они виделись слишком часто, чтобы выкинуть это обрамленное невероятно красивыми черными волосами лицо из головы, и без того не отличающиеся постоянностью отношения стали связями на одну-две ночи, а когда мужчина спохватился, уже было поздно, потому что все девушки, на которых он обращал внимание, были чем-то похожи на одну-единственную.
Даже Ника, его последняя пассия, и то обладала черными волосами и карими глазами, правда, волосы эти были короткими и крашеными, а глаза гораздо темнее и непривлекательнее.
— Отпусти меня, — замолчав почти на минуту, вдруг попросила Алина. — Пожалуйста, отпусти. Я уеду как можно дальше, забуду… а у тебя будет ребенок и любящая девушка, быть с которой тебе ничего не мешает.
— Да не мой это ребенок, — раздраженно ответил Кирилл, отпуская удивленную такими словами девушку. — Ты, правда, думаешь, что врач, если не захочет иметь детей, не позаботится о том, чтобы они внезапно не появились? Это от ее бывшего, с которым она пару раз встречалась, когда я «не удостаивал ее своим вниманием». Сама призналась, стоило только спросить правильно.
От этого «правильно спросить» Соловьеву передернуло. Воронцов, конечно, не ударил бы беременную, да и просто не ударил бы женщину, но он умеет и без рукоприкладства, но так, что больше не посмеешь его обманывать… Нику стало даже немного жаль.
— Мне все равно лучше уехать, — покачала головой девушка. — Или тебе, но тебе сложнее, а я могу перевестись в Киев или Харьков, никто и возражать не станет. Я… я не могу так больше, понимаешь, не могу! Не могу делать вид, что все в порядке, не могу смотреть на то, как к тебе липнет твоя очередная красотка, не могу видеть перед собой никого другого!
…поцелуй получился, как бывало до этого не раз, соленым, с примесью алкоголя и табака. Он был неправильным, противоестественным, недопустимым, но, как всегда, безудержным, страстным, требовательным, вытесняющим все те слова, которые были произнесены за миг до него, сводящим с ума, заставляющем забыть обо всем, кроме человека напротив.
Вот такие вот поцелуи — это все, что у них было. Это и мимолетные касания, взгляды, понятные только двоим, переписки и разговоры ни о чем, между строчек которых всегда есть другие слова, и ничего больше.
Если Кириллу и было наплевать на то, что скажут другие, как потом он будет чувствовать себя, то с девочкой, такой глупой и неопытной во взрослых делах, он так поступить просто не мог. Не мог даже дотронуться до ее тела, такого желанного, — единственного желанного — хотя безумно хотелось.
А еще он боялся. Боялся, что рано или поздно все его грани и барьеры, с таким трудом воздвигнутые и с еще большим поддерживающиеся, полетят ко всем чертям, что рано или поздно он не сможет сдержаться и, в конце концов, только причинит боль той, ради которой, не задумываясь, убил бы любого, даже себя — тем более себя.
