Откровенно говоря, подобная смесь политической рекламы, вопросов здравоохранения и благотворительности мне не совсем по душе, — здесь мы с вами схожи во мнении, не правда ли, мой дорогой Ватсон? — но должен признаться, что пожертвование оказалось крупным, а строительство родильного дома явилось знаком подлинного прогресса в этом небольшом городке, надолго забытом властями и, в силу печального события, ставшем два-три дня назад всемирно известным. С другой стороны, участие лорда W. оказалось решающим для осуществления предприятия, и с моей стороны было бы несправедливо отрицать его заслугу. И хотя доктор Ватсон приписывал мне некогда полное отсутствие интереса к философии, досуг и затворничество последних лет позволили мне частенько обращаться к трудам одного небесталанного немецкого мыслителя, профессора Иммануила Канта — не знаю, приходилось ли вам слышать о нем, потому что речь идет о довольно безвестном персонаже, я сам услышал его имя в прошлом году впервые, — из сочинений которого мне приходит на память следующее размышление: для натуры благородной скорее желательно стремление сторониться титулов и пренебрегать ими, а вовсе не принимать и не демонстрировать их. Нам еще предстоит увидеть, благороден ли наш лорд на самом деле, но в любом случае он — главный представитель одного из древнейших родов Англии, могущего, как я уже упоминал, явиться альтернативой царствующей династии, что свидетельствует о его солидном политическом весе. Его род пользуется большим влиянием и имеет ответвления по всей Европе, а имущество представляет собой одно из величайших состояний в мире, не только в виде земельных владений, разного рода собственности, произведений искусства, но и промышленных предприятий, а также инвестиций в торговый, банковский и биржевой капитал. В стране его влияние столь велико, что даже превосходит влияние представителей короны, поскольку не так подвержено бесцеремонности современного мира. Хорошо известно, что, хотя лорд неизменно занимает осмотрительную позицию, он является одним из лидеров палаты лордов и идейным ориентиром консервативной партии. В свои пятьдесят лет он находится на вершине общественной, политической и финансовой власти, и могу утверждать без малейшего преувеличения, что с учетом всех вышеперечисленных качеств плюс отличного здоровья, атлетической внешности и прекрасной семьи его положение на сегодняшний день является одним из самых завидных в мире.

Займемся теперь медсестрой. Эта девушка, если верить газетам, работала в родильном доме лишь последние семь месяцев и была рекомендована на эту должность неким безвестным членом семьи лорда W., вероятно, одной из племянниц, дочерью его старшей сестры, умершей в прошлом году после продолжительной болезни. Для большей уверенности я позвонил сегодня утром в отдел некрологов «Таймс», где мне подтвердили, что леди М. умерла от прогрессирующей опухоли в декабре прошлого года. Болезнь подобного рода требует постоянного ухода, так что услуги сиделки абсолютно необходимы. И именно женщина, чье имя занимает теперь первые полосы газет, заботилась о больной в течение долгих месяцев, предшествовавших кончине. И, видимо, исполняла она свои обязанности превосходно, поэтому семья умершей рекомендовала ее руководству родильного дома, которое не могло отказать тем, кто содействовал строительству учреждения, и нашло место для медсестры, оставшейся без работы в связи со смертью пациентки.

Вы сами видели ее фотографию в газетах: весьма привлекательная молодая особа, возможно, несколько наивная, но с решительным выражением лица, лет двадцати трех-двадцати четырех, несомненно скромного происхождения, однако с достаточно сильным характером, чтобы не испытывать неловкости в тех случаях, когда в силу профессиональных обязанностей или по иной причине ей приходилось иметь дело с представителями более высоких общественных классов. Судя по газетам, с тех пор как она приступила к работе в родильном доме, все смогли оценить ее деловые достоинства, пусть даже кое-кто из коллег и упрекал ее за чрезмерную скрытность в частной жизни, каковую двое-трое охарактеризовали даже как «таинственную». Она никогда не уклонялась от исполнения трудных задач и неизменно соглашалась на самую тяжелую работу, но предпочтение отдавала ночным сменам, во время которых, благодаря немногочисленности дежурного персонала, ей было легче оберегать свой внутренний мир, в результате чего ни одному из ее коллег не удалось сойтись с ней близко. После смерти медсестры те, кто общался с ней чаще других, осознали, что почти ничего о ней не знают. Одна из коллег предположила, что та, по всей вероятности, тайно принимала спиртное, так как через месяц после начала работы в родильном доме у нее пару раз случалось недомогание, а в последнее время она изрядно растолстела. На деле, единственное, что можно было сказать о ней определенно, это то, что за неделю до описываемых событий она взяла бюллетень по болезни и отсутствовала на работе до ночи накануне преступления. На основании немногих указанных деталей один из врачей учреждения диагностировал, естественно задним числом и при заведомом отсутствии пациентки, невротическую депрессию в результате этиловой интоксикации, причем данная гипотеза, уверен, будет без труда опровергнута неминуемым вскрытием.

Теперь я должен кратко остановиться на новорожденных младенцах. В данной сельской местности родильный дом обслуживает достаточно обширный район, и роженицы поступают сюда из многих окрестных населенных пунктов. Этим объясняется относительно высокое число новорожденных, находившихся в ту ночь в учреждении: шестнадцать. Однако мое внимание активно привлекает некий весьма многозначительный факт (не знаю, отметили ли вы его также): в списке семей погибших младенцев приводится лишь пятнадцать фамилий. Я взял на себя труд сравнить все газеты, и результат оказался убедительным. Во всех опубликованных списках неизменно появляются пятнадцать фамилий, никак не шестнадцать. В первый момент мне подумалось, что у какой-то из матерей могла родиться двойня, но я сразу отмел подобную гипотезу, так как желтая пресса, извлекающая дивиденды из печальных фактов, вряд ли прошла бы мимо такой вдвойне прискорбной детали. Нет, объяснение следовало искать где-то еще, и после продолжительных раздумий решение показалось мне очевидным: шестнадцатый младенец попал в родильный дом негласно, и представители властей по вполне понятным причинам решили скрыть этот факт, чтобы не пострадала репутация учреждения.

Три слушателя, неподвижные и безмолвные, пребывают как бы на втором плане по отношению к собственному вниманию, занимающему центр сознания, впитывая одну за другой подробности рассказа, явную или скрытую интенцию слов и одновременно мобилизуя другие функции, которые ставятся ему на службу, — интеллект, память, интуицию, слуховое восприятие, улавливающее звучание слов, и зрительное наблюдение, извлекающее из мимики, взглядов и жестов повествователя тот дополнительный смысл, который возникает лишь при устном изложении истории. Когда от сильнейшего грома содрогается весь город и по отдельности каждый из сотрясаемых предметов, помещенных в каждой из комнат каждого из домов, из которых состоит город, Томатис делает мгновенную паузу, чтобы оценить грохот, и, изобразив гримасу восхищения, которую можно расценить как своего рода лирическое отступление, замирает на несколько мгновений в задумчивости, после чего продолжает.

— В представлении фактов, которое мы могли бы назвать аналитическим и которое он предпочтет для большей ясности изложения, Холмс уже приведет достаточно элементов, придающих правдоподобие его собственной гипотезе относительно произошедшего. В повествовательной поэме — если я когда-нибудь ее напишу — энергично будет подчеркнуто следующее: данную гипотезу Холмс разработал, не выходя из своей комнаты, и даже, можно сказать, не снимая своего домашнего халата темно-зеленого бархата, разве только перед отходом ко сну, и почти не вставая со своего любимого кресла, кроме случаев, когда требовалось сделать несколько шагов по комнате, чтобы свериться с личными архивами, развернуть на секретере вырезки из газет разного времени — некоторые даже многолетней давности — и заняться их сравнительным изучением, или заглянуть в один из трудов по истории английской аристократии, в трактат о различных видах ядовитых веществ, их происхождении и особенно их действии, или, скажем, в полный железнодорожный справочник, содержащий тарифы, расписание, основные стыковки поездов и тому подобное. После подробного вступления Холмс кратко изложит то, что он с данной минуты будет именовать «четвертой гипотезой», причем эта формула, в свою очередь, если я ее напишу, станет заголовком моей повествовательной поэмы. И эта четвертая гипотеза Холмса будет примерно следующей: в течение тех месяцев, пока медсестра ухаживала за леди М., она, по-видимому, не раз имела возможность пересекаться с братом больной, спортивным и блистательным лордом W., о котором Холмсу удалось вычитать из светской хроники старых газет, что прежде, чем обзавестись семьей, он вел бурную амурную жизнь. По мнению Холмса, подобный темперамент не должен исчезнуть в супружестве; он просто станет сдержаннее. Холмс тогда, согласно четвертой гипотезе, предположит наличие интимной связи между лордом W. и медсестрой. После смерти своей сестры лорд W. через племянницу, чтобы не подвергать себя опасности, порекомендует медсестру на должность в родильном доме и на протяжении первых недель по-прежнему будет с ней тайно встречаться, хотя в определенный момент между ними произойдет разрыв. Причем не по инициативе лорда W., который предпочел бы и дальше негласно наслаждаться прелестями двадцатитрехлетней девушки, а из-за медсестры, вероятно, расставшейся с лордом под каким-то предлогом, не сообщив ему о беременности и о желании родить ребенка, чего ее любовник никак не мог бы допустить в силу своего высокого политического и социального положения. Недомогание в первые недели после прибытия в больницу и тот факт, что она изрядно потолстела за последние месяцы, вызвали подозрения Холмса на этот счет, как, возможно, и подозрения лорда W. Порой беременность не очень трудно скрыть, и у медсестры, по мнению Холмса, вполне вероятно могло быть два разных замысла: первый — исчезнуть вместе с ребенком через несколько дней после его рождения, второй — потребовать от лорда W. компенсации, пригрозив скандалом, то есть, грубо говоря, шантажом. Холмс мог бы добавить с горькой усмешкой, в трех-четырех прочувствованных строфах, что мир уже никогда об этом не узнает, но, как бы то ни было, для лорда W. оба варианта оказались бы в равной степени опасны, так как отец двух законнорожденных сыновей, способных претендовать на английский престол, никогда бы не допустил, чтобы его внебрачный ребенок свободно разгуливал по свету. Таким образом, видимо, началась осада с целью заставить медсестру избавиться от ребенка. Поскольку делать аборт было слишком поздно, медсестра стала опасаться за свою собственную жизнь, так что, вероятно, по мнению Холмса, она, скорее всего, решила подстраховаться, оставив некое письмо, документ, с помощью которого, случись с ней что-то серьезное, можно было бы предать ситуацию огласке. В силу этого, как считает Холмс, медсестра смогла дожить до момента родов, однако отданные ей распоряжения не позволили бы защитить младенца по той простой причине, что весь мир, кроме нее самой и именитого члена палаты лордов, не подозревал бы о его существовании. Ведь именно за неделю до этого, отпросившись на несколько дней из больницы, она, по всей видимости, укрылась в укромном месте, где и родила ребенка. Как хороший профессионал, она, должно быть, все заранее подготовила и при появлении первых признаков родов уединилась вдали от нескромных взглядов в соответственном месте, снабженном всем необходимым, и без посторонней помощи произвела дитя на свет. Холмс, — говорит Томатис, — в эту минуту умолкнет и задумается, сосредоточившись на том, что собирается сказать, и на лице его возникнет выражение глубокой озабоченности, близкой скорее к печали, чем к негодованию. И в этой точке повествования, если, разумеется, поэма будет написана, я представлю изменения, произошедшие за последние годы в личности Холмса, еще раз наглядно показывая, как мнимая незыблемость мифа трещит по швам и трансформируется под повседневным, ежеминутным разрушительным воздействием упорно наседающих обстоятельств. Политические и нравственные воззрения Холмса, отличавшиеся до Первой мировой войны категорическим консерватизмом, видоизменялись в том варианте, в каком они будут даны в моей повествовательной поэме, под влиянием ряда исторических событий, таких как русская революция, убийство Розы Люксембург, экономический кризис 1929 года, подъем фашизма и нацизма, война в Испании и неоспоримые социальные завоевания Народного фронта. Удалившись с публичной сцены и перейдя к однообразному бытию свободного от дел рантье и, как многие другие бесхитростные мелкие вкладчики, едва унеся ноги с биржи, располагая достаточным досугом для ознакомления с более независимыми суждениями, чем те, что появляются в газетах (Спиноза зарабатывал на жизнь оптикой, Шопенгауэр жил на ренту, а Ницше получил пожизненную пенсию от Базельского университета за замечательную десятилетнюю службу в качестве филолога, когда по состоянию здоровья ему пришлось отказаться от кафедры, так что ни один из трех не был обязан умерять свои идеи и формы выражения, чтобы не рассориться с теми, кто оплачивает рекламные объявления, как это происходит в газетных редакциях), Холмс постепенно проникся идеями социализма, даже анархо-синдикализма, к которым, согласно проницательному мнению доктора Ватсона, в силу оригинальности его образа жизни и, кстати, не под дающейся классификации личности, видимо, имел врожденную предрасположенность. Доктор мог бы рассказать, плавно покачивая головой и при этом улыбаясь, что Холмс как-то заявил ему: Какой прок от защиты установленного порядка, кроме жалкого одобрения взяточников и пройдох, да еще сомнительного восторга заурядных душ?