— Славное деяние должно ознаменоваться разнообразнейшим выражением восхищения со стороны присутствующих, — говорит Томатис с довольной и в то же время слегка скептической улыбкой в отношении подлинной ценности такого триумфа дедукции. И затем, обращаясь к слушателям с нарочито ученым видом, продолжает: — Легендарного героя следует представить не через психологические детали его истинной личности, в случайных обстоятельствах, а в формальном наборе сложившихся черт, позволяющем тотчас его распознать и принять в нем любой способ мысли и действия, каким бы неправдоподобным он ни казался, при условии, что он вписывается в схему такого распознавания. Но в то же время — сами увидите, если мне удастся перенести это на бумагу, — мой Шерлок Холмс восприимчив и к случайному стечению обстоятельств.
Собеседники улыбаются, но все по-разному. Лицо упомянутого Пичона Гарая озаряет блуждающая улыбка, будто слова Томатиса вызвали у него не непосредственные эмоции, а смутные воспоминания. Сольди же, напротив, помешивает кофе, видимо, ожидая, пока тот слегка остынет, поднимает голову, и его внимательный, усмехающийся взгляд мгновенно встречается с ироническим взором Томатиса; а у самого Нулы, не упустившего ни единого слова из рассказа, на лице едва ли уже не играет рассеянная улыбка, которая так и не проявится четко, поскольку последнюю минуту, даже не понимая зачем, он наблюдает за официантом: принеся заказ, тот вновь садится у входной двери и продолжает чтение вечерней газеты. В силу некого беспредметного любопытства, каким, с другой стороны, любопытство почти всегда и бывает, Нула пытается угадать, с какого раздела официант возобновил чтение, и прикидывает, что по количеству страниц, зажатых в левой руке, — их больше, чем оставшихся в правой, на которые обращен взор склонившего голову человека, — речь, скорее всего, идет о новостях спорта. Официант слишком очевидно принадлежит к типу «старого креола», чтобы страницы светской хроники или культурной афиши, рассчитанные скорее на представителей среднего класса и буржуазии и непосредственно предшествующие спортивному разделу в макете газеты, неизменном с незапамятных времен, могли привлечь его внимание, хотя Нула и не исключает, что больше всего он, возможно, интересуется некрологами, а потом — телепрограммой на завтра, как наиболее подходящей его возможностям досуга. Что касается погоды, то благодаря продолжающему лить плотному и шумному дождю, который сопровождается продолжительными молниями и нескончаемым громом, нетрудно проверить, оказался ли прогноз газеты «Ла Рехион», устаревший уже несколько часов назад, точным или ошибочным. Исходя из сдержанного вида и явного безразличия официанта к гремящей грозе, Нула отклоняет мысль о подобном археологическом любопытстве и выбирает спортивную страницу. И именно в эту минуту некое впечатление, занятное, хотя и хорошо знакомое от частого повторения, поглощает его полностью, как это уже не раз происходило за последнее время в самые различные моменты и в самых неожиданных местах — он может находиться дома или на улице, в городе или в поездке, один или в компании, в дневное время или ночное, утром или вечером, зимой или летом, в приятных или неприятных, серьезных или забавных обстоятельствах, — яркое, живое присутствие всего окружающего, словно выпуклость и плотность материи вдруг возросла, или будто каждая вещь, включенная в настоящее, внезапно обрела дополнительную долю реальности, явственно овладевает его чувствами и в силу некоего ассоциативного автоматизма вызывает в нем аналогичное подобие мысли, невербальное убеждение, каковое, если попытаться перевести его в слова, может быть сформулировано таким образом: Мир есть это и ничто иное, он не кажется ни враждебным, ни радушным, скорее нейтральным. И теперешнее впечатление, без всякого внематериального дополнения или продолжения — это действительно и есть я. Пока длится этот мир чистой материи, извергнувший из себя всякую легенду, мир ни дружественный, ни враждебный, а скорее ясный и сияющий для чувств, я защищен от времени, от боли, от смерти, хотя мне и пришлось отдать взамен привычное, радость, упоение. Но это начинает проходить, проходит. Уже прошло. За несколько секунд, пока длилась его отвлеченность, охватившая в плане явлений последние слова из отступления Томатиса, какие-то движения ложечки Сольди в чашке с кофе и легкое, задумчивое покачивание головы официанта, вызванное некой очевидностью чтения, переживание проявилось и вновь ушло, и улыбка Нулы, едва наметившись на губах, становится откровеннее и шире — чуть ли не избыточной, — когда его взгляд обращается к Томатису, который после взвешенной и чисто риторической паузы решает продолжить.
— Да, — говорит он. — Да. Именно так бы я и написал. Шерлок Холмс, после этого несколько педантичного доказательства, которое Ватсон, многократно в течение многих лет подобное наблюдавший, слушал с плохо скрываемым нетерпением и счел излишним, мог бы высказаться следующим образом, разумеется, в стихах, хотя я пока что резюмирую это устно в прозе, и получилось бы примерно так: ужасные события, весть о которых распространилась в последние дни, пробудили во мне вполне понятное любопытство, так что посредством прессы, с помощью моих архивов, а также благодаря содействию такого современного благодетеля старости, как телефон, мне удалось собрать значительное количество фактов, позволивших получить наиболее полное представление о ситуации. Означенная медсестра, которой вменяется страшное преступление, отравила молоко и молочные смеси в родильном доме и выпила тот же яд, какой дала шестнадцати младенцам, то есть всем детям, родившимся в роддоме за последнюю неделю и еще не выписанным вместе с матерями из больницы. Она отравила детское питание рано утром на кухне, а затем покончила с собой, прежде чем смертоносный яд был роздан новорожденным различными способами, и в силу этих обстоятельств дело представляет собой курьезный случай в анналах криминальной истории не только из-за характерных, особенно ужасных деталей, но также и потому, что, хотя орудие преступления, по-видимому, было подготовлено заблаговременно, жертвы были убиты через несколько часов после смерти самого преступника. Относительно мотивов страшного преступления газетные обозреватели и криминальные специалисты в целом, как мне удалось заключить из их заявлений, вполне определенных, хотя и мало понятных людям непросвещенным, выдвинули три гипотезы. Согласно первой, гибель новорожденных младенцев объясняется недосмотром медсестры, которая, осознав свою ошибку и глубоко ошеломленная ее последствиями, решила наложить на себя руки. Но эта гипотеза немедленно рушится в силу того, на что я указал ранее, а именно: младенцы были отравлены, по меньшей мере, через два часа после самоубийства медсестры, а такого промежутка времени вполне хватило бы ей для исправления ошибки и предотвращения трагедии. Вторая гипотеза говорит в пользу преднамеренного поступка и самоубийства, а третья — о преступлении сестры и ее убийстве от руки кого-то, кто решил отомстить за малюток, придав деянию даже в глазах полиции все признаки самоубийства. Таковы гипотезы, сумбурно распространяемые в общественных кругах, но есть еще и четвертая, хотя она, чтобы мы могли принять ее как достоверную, зависит от реального совершения неких событий, пока не произошедших. Если, как я рассчитываю с сегодняшнего утра, эти события произойдут в том порядке, в каком я себе это представляю, они без необходимости дополнительных доказательств станут подтверждением последней гипотезы, которую, как вы уже догадались, я разработал сам. Я вам скажу, что это будут за события, но поскольку у нас впереди достаточно времени, воспользуемся им для подведения общего итога ситуации. Мы можем разделить дело на четыре разных аспекта: 1) родильный дом; 2) его главный благодетель; 3) медсестра; 4) шестнадцать новорожденных.
Родильный дом, в котором происходили события, — это недавно созданное учреждение: оно существует чуть более года и было открыто лично министром здравоохранения, так как речь идет о больнице, оборудованной новейшими достижениями науки и техники в данной сфере, а также о знаменательном политическом акте, состоявшемся в предвыборный период в округе, от которого министр выступал кандидатом на собственное переизбрание в палату общин. В день открытия в официальной ложе находился лорд W., наследственный, разумеется, член палаты лордов, явившийся одним из главных благодетелей нового родильного дома, поскольку тот был построен на землях, принадлежавших его семье и переданных в дар органам здравоохранения. Кроме того, лорд W. возглавил кампанию по сбору частных средств, в определенный момент широко разрекламированную, ведь, как я смог уточнить в моем личном архиве, ряд общенациональных и региональных газет поместили на первой полосе фотографию лорда, ставящего в муниципалитете округа, где планировалось строить здание, подпись под актом дарения земель.
