«Ну вот, кажется, и началось», — подумал Алишо, когда отец предложил ему скатать одеяло и помочь убрать лежанку и, пока они убирали, был непривычно словоохотлив, объяснял, что не к чему так ехать, прижав колени, в неудобной позе, можно утомиться, чувствует он себя сносно, так что лежанка ему сейчас не нужна, потом можно опять поставить, и вообще автобус этот, кажется, очень удобен для перевозки лежащих людей, кроме сиденья для шофера и кресла рядом с ним за перегородкой — всего два кресла, и поставлены они так, спинками к перегородке, чтобы было просторнее…

Алишо отвечал ему, что да, наверное, в селах такие автобусы перевозят лежащих людей, только кресла поставлены неудобно, едешь и не видишь впереди дороги, лишь пейзаж по бокам и сзади, на что отец возразил, что кресла так расположены, чтобы сидеть лицом к лежащему человеку и наблюдать за больным. «Ты прав, отец, именно для этого», — сказал Алишо и подумал, что шофер, должно быть, принимает их за людей не очень серьезных, ведь легче обо всем этом спросить у него, чем самим спорить, зато вот Майра, наверное, понимала их «птичий язык».

Она ни разу не обернулась, не посмотрела ни на него, ни на отца, эта милая сиделка, по какому-то глупому, понятному отцу, тетушкам и отчасти Алишо, поводу вынужденная ехать с ними и всерьез думать, что нужна для помощи больному, — сельский доктор все объяснил ей, сказал, как надо поступить в случае, если… хотя и был уверен, что гость просто перепил, но почему притворяется тяжелобольным — непонятно…

Удивительно, все знают, что серьезность обстановки — мнимая, кажется, и шофер догадался, что история с тяжелобольным и его страхами, утомительно длинная поездка держится на ложном внушении, и только Майра одна верит своей роли медсестры.

Но пусть едет она в странном заблуждении, серьезная и напряженная, ведь если бы она и догадалась, что все — лишь прихоть отца, она засмущалась бы и' растерялась, ибо оказалась бы теперь в другой роли — девушки Алишо, и так о ней все и думали бы.

Роль девушки Алишо требует для естественности другого поведения, не этой молчаливости и строгости, Майра должна быть веселой, кокетливой, как была она еще совсем недавно на Станции переливания крови, желающей нравиться всем, и отцу, и Алишо, и шоферу, молодому человеку из ее деревни, года на два старше Алишо.

Алишо ревниво поглядывал на него всякий раз, когда видел, что Майра что-то ему говорит, а он в ответ смущенно улыбается, отвечает односложно или просто кивает в своей неуклюжей скованности, будто ослаб он, размяк и теперь ее игре и порханию не может противопоставить свою силу, — соперник ли шофер?

Они будут потом возвращаться на этой же машине обратно в деревню и одни, думал Алишо, но тут же успокаивал себя собственным успехом — сумел же все так увлекательно построить — приехать, познакомиться, поцеловать, а теперь еще и едет с этой женщиной, как бы увозит к себе.

Но каждый делает вид, что верит роли другого: у Алишо — роль сына, сопровождающего больного отца, у Майры — роль медсестры, у шофера — роль односельчанина, обязанного опекать женщину, у отца — роль старшего в компании, — какая скука! Вот с этим ощущением скуки и скованности своей ролью Алишо стоял возле автобуса и не мог собраться с духом, чтобы сказать что-нибудь Майре во время первой Короткой остановки, когда шоферу захотелось напиться. Он пошел через дорогу к колодцу с навесом из четырех деревьев, принес воды в ведре, Майра и Алишо напились, отвернувшись, будто момент, когда они пили, мог подчеркнуть какой-нибудь их физический недостаток. И тогда бы они разлюбили друг друга.

Отец не стал пить и очень неохотно ответил на вопрос Майры о том, как он себя чувствует; поговорили о жаре, шофер сказал, что очень хорошо знает дорогу, к вечеру должны приехать в город, — заметил Алишо, что и все остальные страдают от своих ролей, нужно усилие, особое поведение, чтобы убрать всю эту ложность, ибо время идет, а они еще так далеки с Майрой и столько в их чувствах надуманного.

Но ведь если все будут слушать, Алишо скажет Майре совсем не то, вымученное, необязательное, надо потерпеть, хотя каждый час молчания охлаждает их чувства. Часы их такого странного поведения уже давно стали длиннее часов их встреч, времени, когда бежали по ночной лужайке, лежали на стогу и целова-пись под звуки свадебной музыки…

Время, что было против их чувств, как бы отпечаталось в самом пейзаже; пейзаж с обеих сторон дороги был тревожным — ровное, соленое пространство с редкими кустиками, быстро нагревающееся, — место не для любви, для раздражительности, скуки, ибо едва они остановились еще раз, как подул на них горячий ветер с песком. Шофер пополз к заднему колесу, чтобы осмотреть его, и вылез обратно, с отчаянием пожевывая фиолетовые цветы кандыма.

Он и решил разрядить как-то ложную обстановку, которая всех тяготила, — стал громко объяснять, отчего именно в этом месте дуют ветры. Так отчего же, отчего? — все подвинулись к нему, засуетились, приятно улыбаясь. А оттого, что недалеко перевал, ветер собирается возле него, сужается и, пробравшись через перевал, осторожно, словно боится поцарапаться о камни, бежит потом так быстро, что не успевает снова раздаться вширь.

Алишо с тревогой смотрит на шофера, когда тот столь образный свой рассказ усиливает еще и жестами, темпераментно и размашисто разводит то одной, то другой рукой, словно трава, которую пожевал он, найдя под машиной в песке, вернула ему утраченную силу и самонадеянность. Черт, какая неожиданность! Соперник. Алишо заметил это, глядя на Майру, — она оживилась, будто сбросила маску, будто разгадала всю неестественность поведения, достаточно было кому-то из мужчин устремленно направить на нее взгляд, как все затаенно-женское вышло из нее наружу, и она даже позволила такую вольность — в порыве удивления, должно быть, бессознательно сжала рассказчику локоть, а он ничего, разрешил великодушно.

И так ехали они долго. Духота в автобусе, вдруг ставшая несносной, и взгляды отца, обращенные к Алишо, все понимающие, будто даже сочувствующие. И сначала отца тешила бледность и растерянность сына; откинувшись в кресле, он разглядывает, как меняется лицо ревнующего Алишо. Да, только отец мог остановить, не дать развиться ложной обстановке — с ухаживающим шофером, кокетничающей Майрой и ревнующим несчастным Алишо. И стоило ему сделать самую малость, попросить Майру измерить ему давление, как вернул отец все на свои места, надел всем прежние маски.

И пока отец сидел на складном стуле возле бархана, а Майра измеряла ему давление, Алишо ходил вокруг с несчастным видом, в надежде, что она поймет все. Боже, хотел сказать этот влюбленный хитрец, решая прибегнуть к гуманным, педагогическим доводам в свою защиту, — как это жестоко для молодой души, когда вначале услаждают ее ласками и поцелуями, а потом неожиданно кокетничают с шофером.

Майра, должно быть, все это поняла, и отсюда ее молчаливость, когда ехали они и когда остановились, чтобы поесть, — ели молча, жевали медленно все сухое, дорожное, сидели в придорожном чайном домике — все пресное, с тоскливым запахом неуюта, и вдруг, как память о ночи на лужайке, — веточка душистого базилика, протянутая Алишо Майрой, приправа к мясу, — и вот этот короткий жест, почти не замеченный и не оцененный отцом и шофером, размыл все, убрал обиду, ревность, страх, кокетство.

А потом всю дорогу до самых сумерек — частые взгляды, чтобы донести бережно, не растерять облегчение, пришедшее вместе с подарком Майры — веточкой базилика, и волнение, и тоска, и желание пожать друг другу руки, чтобы была до конца высмеяна их глупость в этих масках и ролях; нет ничего, все это бред — автобус, шофер, болезнь отца, есть желание и любовь. Лишнее вокруг исчезло, реальность сузилась, оставив место лишь волнениям Алишо и Майры, и отсюда их невнимание к тому, что шофер, оказывается, проглядел дорогу, свернул не в ту сторону, и все от усталости, — предлагает часа два поспать, а потом опять ехать. Никаких обсуждений, ибо сказавший это прижался лицом к рулю и уснул.