— Ты зачем надоедаешь командиру?

Маруф погрустнел, с сожалением посмотрел на отца и на то, что тот делал.

— Отец, почему ты вечно опекаешь меня? Ведь мне уже двадцать…

— Да, тебе двадцать. Но ты недоразвит. И не воображай, что знаешь больше своего отца… Нет, вы только полюбуйтесь этим гением, командир, — сказал Эгамов, увидев Бекова за спиной Маруфа. — Вы только послушайте!

Маруф опустил голову и ушел.

— Ты слишком строг к нему, Кулихан, — сказал Беков.

— Нет, я люблю его. Но держу в ежовых рукавицах, чтобы и он, как брат, не сбежал в город.

— Сын у тебя смышленый.

— Вы так думаете? Да, да, я вырастил хорошего сына, командир. Спасибо за добрые слова.

Но, снова заметив Маруфа, на этот раз в огороде, где он срывал помидоры, Эгамов не удержался:

— Но в его годы я уже срубал вражьи головы! Вы ведь свидетель, командир! А он совсем не гордится своим отцом…

Маруф сделал вид, что не слышит. Сидя между грядками, он все поглядывал на забор, словно находился под арестом.

— Я что-то нервничаю, командир. Видите, у меня руки вспотели. Но вы спокойны, и это хорошо! Наденьте, пожалуйста, китель.

Эгамов невольно вытянулся перед командиром, когда увидел его в кителе. Командир был великолепен, строг и мог бы внушать трепет врагам.

— Я приветствую вас, товарищ командир!

Эгамов видел, что командир тоже очень растроган.

— Мечтой моей было прожить старость там, где меня помнит хоть один человек…

— Спасибо, командир! Мы сделаем все, чтобы вам было хорошо здесь… А потом, когда вы перевезете в Гаждиван все вещи, я разломаю стену и сделаю пристройку. Комната ваша будет просторнее.

— Какие вещи? — не сразу понял Беков. Затем показал на саквояж, будильник с орденом, китель и узелок со сменой белья: — Вот все мои вещи. Больше ничего не нажил.

— Конечно, на что человеку вещи?! Вы великий человек, командир. Я это знал всегда… Я тоже, как видите, живу скромно. Кое-какое старье от приданого.

— Главное, Кулихан, честность, доброта, порядочность. Мы боролись не за вещи, не за уют, помни.

— Да, святая правда. Теперь я совсем спокоен. Такой человек, как вы, не может быть неправильно понят комиссией… Идемте, командир, народ ждет вас…

В переулке тихо, только листья шелковицы шелестят под ногами.

— Уже осень, — сказал Эгамов.

Беков промолчал.

И тут навстречу им попался милиционер. Увидев Бекова, он поспешно перешел на противоположную сторону и взял под козырек.

Командир, не сразу разобравшись, что приветствуют его, замешкался, затем резко поднял руку к виску, Эгамов проделал то же самое с удовольствием. И готов был броситься к милиционеру со словами благодарности. Так почтительно встретив командира, этот страж закона вселял уверенность, что гаждиванцы почитают командира, как отца.

Но у площади Обелиска командир снова помрачнел. И непонятно почему. Бегло осмотрев газоны, Эгамов не увидел ничего, что было бы в укор ему, человеку, следящему за чистотой обелиска.

Беков шел медленно, жался к домам, где было особенно тенисто. Но на улице было пустынно.

Только у самого завода почувствовалось какое-то движение. Откуда-то вышел Маруф, молча и многозначительно зашагал рядом с Вековым.

Потом еще несколько человек пошли за ними, не мог понять Эгамов, друзья или враги.

Словно шел Эгамов воевать.

А люди кругом — их становилось все больше — вели себя как-то странно. Прямо на улице брили головы парикмахеры. Торговцы жарили кукурузу. Какие-то незнакомцы ездили взад-вперед на осликах. А двое мужчин держали факелы, крича что-то нечленораздельное.

Возле распахнутых ворот стояли, скрестив руки на груди, крестьяне из колхоза. Наблюдали за происходящим, прижав коленями огромных псов с обрубленными ушами.

Еще больше людей оказалось на заводе. Молча и мрачно ходили по двору, и никто ни разу не посмотрел на Бекова, пока он пробирался к трем фигурам в белом — комиссии.

Только Турсунов, свежевыбритый, странно праздничный, взял его подсуну и пошел вместе.

Лоди в белом пугали Эгамова, он почувствовал облегчение, когда в пяти метрах от них эти люди убавили шаг.

Вместе с комиссией ходил, объяснял все Нуров. Казалось, только он один причастен ко всему происходящему.

Были здесь и рабочие. Все сорок человек, дерзкие, вызывающие, шли они справа от комиссии и много шутили.

Турсунов показал на них Бекову.

— Это сыновья тех, сорока наших? — спросил Беков.

— Да, есть и сыновья…

«Здесь все четко продумано, — мелькнуло у Эгамова. — Комиссия и Нуров — впереди, мы с командиром на пять шагов сзади, справа — рабочие, а старики и прочие в хвосте».

— Давай остановимся. — Командир сел на ящик. — Я что-то не поспеваю.

Турсунов опустился рядом с ним, а Эгамов и Маруф остались стоять.

— Что это с командиром? — шепнул в беспокойстве Маруф.

— Командир спокоен, зная, что прав.

Затем вся эта толпа вместе с комиссией зашла в цех, и во дворе стало тихо.

— Я как-то всерьез не думаю об этом, — признался Турсунов, спокойный, не терзаемый муками совести. — Не могу больше ни с чем справиться, Исхак.

— Давай помолчим, — сказал Беков, устало закрывая глаза; думал он о том, какая суета пришла к нему под старость. Хотел бы он действовать, но не мог, все утомляло его.

— Душа твоя чиста, Исхак, — тоном проповедника сказал Турсунов. — Поэтому в ней тишина.

Маруф стоял и внимательно слушал взрослых.

— Иди, — прогнал его Эгамов, — посмотри, что делается в цехе.

«Не надо, чтобы сыновья слушали, когда говорят двое усталых. Они могут неправильно истолковать. Ведь все, что делается в душах взрослых, вся их жизнь так сложна, что сыновьям нужно прожить столько же, сколько отцам, чтобы понять», — решил Эгамов.

В цехе Маруф подошел к Нурову и сказал, что командир сидит во дворе. Оставив комиссию, Нуров вышел во двор. Весь он, вся его одежда была испачкана ржавчиной.

Нуров поздоровался с Вековым, и ему стало жаль приятеля, жаль, что тот выглядит так плохо. Не знал Нуров, о чем говорить с ним сейчас, перевел взгляд на Турсунова.

— Персики те, что я прислал твоей семье, не червивые?

— Нет, жена сварила отличное варенье. Приходи попробовать.

— Надо ужин устроить комиссии. Пусть жена твоя съездит в колхоз за мясом. Машину дам.

— Пиши записку.

Турсунов нагнулся. Нуров положил на его спину блокнот и написал.

Турсунов с благодарностью взял записку и спрятал.

— Слышал, Исхак, насчет ужина? В семь часов в доме Турсунова, — сказал Нуров.

— Хорошо, — рассеянно согласился Беков.

Был командир в растерянности. Сейчас комиссия должна обнародовать решение об участи заводика. Но Беков был в неведенье о теперешней жизни Гаждивана и не знал, что предложить взамен плана Нурова о слиянии Гаждивана с колхозом.

— Что ты думаешь обо всем этом? — осторожно поинтересовался Нуров, садясь рядом с Вековым на ящик.

Оба они смотрели на унылый двор.

— Сейчас мы должны решить все, — сказал Нуров. — Люди ждут… Есть у тебя, Исхак, какие-нибудь соображения?

Стоявший сбоку Эгамов весь напрягся. Он больше всех ждал и переживал. Он не хотел, чтобы так изменился облик Гаждивана, место молодости, отваги, любви и преданности командиру.

Бывшему адъютанту не терпелось услышать из уст командира более человечный, чем у Нурова, план. Ведь сколько было разных идей у командира, сколько раз он менял проект Гаждивана, находя более верное, с точки зрения Эгамова, решение. А ведь тогда, в тридцать втором, было гораздо труднее. Голая пустыня, и все надо было начинать. Тогда было в тысячу раз труднее, но командир Эгамова с честью выходил из положения.

Но почему сейчас молчит командир? Почему он растерян?

— Командир! — закричал Эгамов, чтобы вселить в него уверенность. — Никто, кроме вас, не имеет права решать судьбу Гаждивана. Никто!

Он хотел высказать все, что накипело в его смя тенной душе, но вышла комиссия из цеха, за ней вся эта любопытствующая толпа, и они направились для окончательного решения в контору.