«Гаждиванцам этим совсем безразлично, есть командир или нет его. Утром эти же самые старухи встречали командира у обелиска, клали цветы на постамент, а в полдень на том же самом месте занялись низменной торговлей. Нет для них ничего святого!» — так рассуждал Эгамов, стоя в нерешительности посреди улицы.

Думал он, что сделать в первую очередь: сходить к Турсунову на завод или же хорошенько отругать дворников за халатность.

И для них Гаждиван, его улицы и площади не святыня. И они забыли, что здесь на каждом шагу пролита кровь Эгамова и его друзей…

Поселок делится на Гаж и Диван одной широкой улицей. Стоит ступить два шага в сторону — начинаются темные переулки, в которых немудрено заблудиться и старожилу.

Низкие глиняные домики, сырые до самых крыш, сползают сверху вниз один на другой. Подземная вода, что просачивается вместе с солью, медленно разрушает Гаждиван.

А в огородах за высокими заборами оттого и не растет ничего путного, что везде соль.

В подавленном настроении шел Эгамов по улице.

Знал он, что командиру могут не понравиться заборы. Даже тогда, когда закладывали Гаждиван, в людях крепко сидела эта собственническая привычка — прятать дома за высокими заборами, прорубать окна не на улицу, а во двор.

Командир много боролся с этой дурной привычкой и, уезжая, завещал:

«Стройте дома так, чтобы они были одним большим домом, не отгораживайтесь, будьте братьями».

Но через год-два, когда в новый поселок понаехало из разных прочих мест несчетное количество «чужаков», всяких торгашей, спекулянтов и когда они начали теснить коренное население — воинов Бекова, все пошло по-старому.

И еще эти стекла на заборах — обратил на них особое внимание Эгамов. Кусочки битого стекла вмазаны так, чтобы человек, пробующий украсть (черт знает что — помидоры или редиску! А что у них еще есть, у гаждиванцев?), поранил себе руку.

Хитро придумано, ничего не скажешь!

Идет Эгамов, и шаги его слышны по всему Гаждивану. Земля в переулках от бесконечных хождений превратилась в камень.

Всем, кто выходил из домов, услышав шаги Эга-мова, бывший адъютант приказывал:

— Уберите стекла с заборов! Что подумает о нас командир?

Но гаждиванцы только пожимали плечами, мол, ненормальный старик.

Эгамов в какие-то ворота постучал:

— Сейчас же подметите возле своего дома. Скоро будет проходить здесь командир!

Пригрозил двоим-троим:

— Если не уберете стекла, выселим из Гаждивана!

Затем подошел Эгамов к пекарне и стал наблюдать через окно, как работает сын Маруф.

Маруф заметил отражение отца в баке с водой и стал усердно месить деревянной лопатой тесто в котле.

«Плох отец, — мелькнуло в голове сына. — Боюсь, как бы старик не слег в постель от переживаний. Шутка сказать — командир вернулся…»

Видел Эгамов., что старик Нишан, главный пекарь, сидел в углу на овчине и, попивая чай, изредка давал указания Маруфу.

Второй его ученик, Адхам, просовывал голову в горячую печь и вытаскивал крючком лепешки.

Маруф четвертый год месит тесто, и одному богу известно, когда он уже станет мастером. Нишан и не думает уходить на отдых — дело прибыльное, хлеб едят все.

Зато когда он умрет, Эгамов сделает все, чтобы место главного пекаря занял не Адхам, а его сын Маруф. У Адхама отец чайханщик, семью содержит, а Маруф непременно сбежит в Бухару, если потеряет место в пекарне.

«Если уйдут сыновья наши, кто тогда после нас жизнь будет продолжать в Гаждиване?» — часто думает бывший адъютант.

— Маруф, — тихо позвал он сына.

Маруф вышел, вытирая руки халатом и нервно подергивая плечами в предчувствии дурного.

Интуиция его никогда не подводила — Эгамов размахнулся и ударил сына по щеке.

Маруф бросился на землю и лежал, спрятав голову под халат.

— Испугался, мерзавец!

Зная, что отец остыл, Маруф поднялся и посмотрел на отца безразличным взглядом, обезоруящвая его этим.

— Отец, там лепешки могут сгореть…

— Нет, постой. Почему ты не пришел сегодня к обелиску?

Маруф молчал.

— Как посмотреть мне теперь в глаза командиру? Разве о таких сыновьях мечтали мы, умирая в пустыне?

— Прости, — сказал сын.

Маруф был доволен, что отделался так легко — лишь одной пощечиной. Зная любовь отца к командиру, о котором он вспоминал каждый день, бредил им, Маруф ждал истерики.

Ранним утром сын был разбужен и получил приказ идти к обелиску встречать командира.

Но Маруф слишком любил отца, чтобы равнодушно смотреть на то, что произойдет у обелиска. И сын сбежал и все утро бродил по глухим переулкам Гаждивана, жалея отца и думая обо всех последствиях, которые ожидаются с приездом Бекова.

Сын с высоты своего двадцатилетнего ума понимал все.

— Ладно, — сказал Эгамов сыну, — дома продолжим разговор. Иди. И не забудь к вечеру принести домой свежих лепешек для командира…

Эгамов подошел к заводу: отсюда начиналась история Гаждивана. Забор, возле которого выстраивался отряд, давно уже сгнил и рухнул. Но ворота странным образом держались на столбах, и над ними покачивалась вывеска тридцатилетней давности: «Гаждиванский хлопкоочистительный завод».

И хотя во двор можно было проникнуть откуда угодно, ворота эти продолжали служить. Утром, ровно в восемь, они открывались, а вечером, после смены, охранник закрывал их на засов и привязывал пса.

— Беков приехал, — сообщил Эгамов охраннику, но тот сделал вид, будто не слышит.

Бывший адъютант забежал во двор и стал смотреть по сторонам, в надежде поймать хоть один сочувствующий взгляд. Чтобы можно было сесть с этим человеком и вместе решить, как сделать так, чтобы крах завода не был для командира страшной неожиданностью.

Но громадный двор был безлюден. Тишина, не работают цехи. С тех пор как уехал командир, завод больше не строился, а сейчас он доживает последние дни. Станки покрылись ржавчиной, и скоро совсем перестанут вертеться колеса.

Стоял Эгамов во дворе возле свалки до тех пор, пока не вышли из цеха двое рабочих с носилками, полными разного железного хлама.

Видно, рассыпался еще один станок, и теперь несут его останки на кладбище машин здесь же, во дворе.

На этом кладбище лежит громадное колесо с тупыми зубьями, похожее на челюсть животного, — все, что осталось от иностранной машины, которую вез вместе с командиром Эгамов из Бухары.

И еще много разного хлама — все, что тридцать лет назад было машинами и станками, что так радовало Эгамова умным сочетанием деталей, созданным для того, чтобы помочь человеку в его труде.

Кто-то из рабочих сказал, напугав Эгамова:

— Говорят, Беков здесь…

— Вряд ли. Он носа теперь сюда не сунет, — сказал второй, рассердив Эгамова. Эгамов хотел вступить с ним в спор, доказать, что не смеет он так пренебрежительно говорить о командире. Ведь командир вовсе не виноват во всем этом хаосе, он хотел только добра, и Эгамов этому свидетель.

Кто-то еще подошел с ведром мусора к свалке.

— Бекова не видел? — спросили рабочие у него.

— Нет, а кто этот Беков?

И снова хотел Эгамов воззвать к совести этих рассерженных на командира людей, потому что все они были сыновьями воинов Бекова.

Отцы их, те, кто строил этот завод тридцать лет назад, а затем стояли за станками и машинами, передали свою профессию детям, чтобы те помнили командира и преклонялись перед ним.

— Эй, Бекова не видели? — кричали люди в разных концах двора.

Не мог Эгамов понять, как он не лишился дара речи, когда вдруг увидел командира.

Открылась дверь конторы, и вышел на зов людей Беков.

— Я Беков, — сказал он тем, кто искал его.

Но, к удовольствию Эгамова, рабочие уже уходили с завода, потому никто не услышал командира.

Командир хотел было пойти за ними к воротам, но что-то остановило его.

Постояв немного возле свалки, Беков снова ушел в контору.

И еще Эгамов подумал, что должен был ослепнуть, увидев таким страдающим своего любимого командира. Бледное, странное лицо Бекова искажалось оттого, что он разбил свои очки, но Эгамов не знал об этом.