Моря схватила Дуничку – и давай бог ноги.

– Пусти – я девчонку догоню, – взмолилась к лешему кикимора.

Стучит сердце. Как ветер летит Моря. Дуничка её ручками за шею держит…

Уже избушка видна… Добежать бы…

А сзади – погоня: вырвалась кикимора, мчится вдогонку, визжит, на сажень кверху подсигивает…

– Бабушка! – закричала Моря.

Вот-вот схватит её кикимора.

И запел петух: «Кукареку, уползай, ночь, пропади, нечисть!»

Осунулась кикимора, остановилась и разлилась туманом, подхватил её утренний ветер, унёс за овраг.

Бабушка подбежала. Обняла Морю, взяла Дуничку на руки. Вот радости-то было.

А из яра хлопал деревянными ладошами, хохотал старый дед-леший. Смешливый был старичок.

В лесу по талому снегу идёт мужик, а за мужиком крадётся дикий кур.

«Ну, – думает кур, – ухвачу я его».

Мужик спотыкается, за пазухой булькает склянка с вином.

– Теперь, – говорит мужик, – самое время выпить, верно?

– Верно! – отвечает ему кур за орешником…

– Кто это ещё разговаривает? – спросил мужик и остановился.

– Я.

– Кто я?

– Кур.

– Дикий?

– Дикий…

– К чему же ты в лесу?

Кур опешил:

– Ну, это моё дело, почему я в лесу. А ты чего шляешься, меня беспокоишь?

– Я сам по себе, иду дорогой…

– А погляди-ка под ноги.

Глянул мужик, – вместо дороги – ничего нет, а из ничего нет торчит хвост петушиный и лапа – кур глаза отвёл.

– Так, – сказал мужик, – значит, приходится мне пропасть.

Сел и начал разуваться, снял полушубок.

Кур подскочил, кричит:

– Как же я тебя, дурака, загублю? Очень ты покорный.

– Покорный, – засмеялся мужик, – страсть, что хочешь делай.

Кур убежал, пошептался с кем-то, прибегает и говорит:

– Давай разговляться, подставляй шапку, – повернулся к мужику и снёс в шапку яйцо.

– Отлично, – сказал мужик, – давно бы так.

Стали яйцо делить. Мужик говорит:

– Ты бери нутро, – голодно, чай, тебе в лесу-то, а я шелуху пожую.

Ухватил кур яйцо и разом сглотнул.

– Теперь, – говорит кур, – давай вино пить.

– Вино у меня на донышке, пей один.

Кур выпил вино, а мужик снеговой водицы хлебнул.

Охмелел кур, песню завёл – орёт без толку…

Сигать стал с ноги на ногу, шум поднял по лесу, трескотню.

– Пляши и ты, мужик…

Завертел его кур, поддаёт крылом, под крылом сосной пахнёт.

И очутился мужик у себя в хлеву на тёплом назме…

Пришла баба от заутрени:

– Это ты так, мужик, за вином ходил…

– Ни-ни, – говорит мужик, – маковой росинки во рту не было, кур дикий меня путал.

– Хорошо, – говорит баба и пошла за кочергой. Принесла кочергу да вдруг и спрашивает: – Ну-ка повернись, что это под тобой?

Посмотрела, а под мужиком лежат червонцы.

– Откуда это у тебя?

Стал мужик думать.

– Вот это что, – говорит, – кур это меня шелухой кормил… Дай Бог ему здоровья…

И поклонились мужик да баба лесу и сказали дикому куру – спасибо.

Скучно стало Ивану-царевичу, взял он у матушки благословение и пошёл на охоту. А идти ему старым лесом.

Настала зимняя ночь.

В лесу то светло, то темно; по спелому снегу мороз потрескивает.

Откуда ни возьмись выскочил заяц; наложил Иван-царевич стрелу, а заяц обернулся клубком и покатился. Иван-царевич за ним следом побежал.

Летит клубок, хрустит снежок, и расступились сосны, открылась поляна, на поляне стоит белый терем, на двенадцати башнях – двенадцать голов медвежьих… Сверху месяц горит, переливаются стрельчатые окна.

Клубок докатился, лунь-птицей обернулся: сел на воротах. Испугался Иван-царевич – вещую птицу застрелить хотел, – снял шапку.

– Прости глупость мою, лунь-птица, невдомёк мне, когда ты зайцем бежал.

– Меня Алая-Алица, ясная красавица, жижова пленница, за тобой послала, – отвечает ему лунь-птица, – давно стережёт её старый жиж[1].

– Войди, Иван-царевич, – жалобно прозвенел из терема голос.

По ледяному мосту пробежал, распахнул ворота Иван-царевич – оскалились медвежьи головы. Вышиб ногой дверь в светлицу: видит – на нетопленой печурке сидит жиж, голова у него медная, глазами ворочает.

– Ты зачем объявился? Или две головы на плечах? – зарычал жиж.

Прицелился Иван-царевич и вогнал золотую стрелу между глаз старому жижу.

Упал жиж, дым повалил у него изо рта, вылетело красное пламя и поняло терем. Иван-царевич побежал в светлицу. У окна, серебряными цепями прикована, сидит Алая-Алица, плачет… Разрубил цепи, взял Иван-царевич на руки царевну и выскочил с ней в окошко.

Рухнул зимний терем и облаком поднялся к синему небу. Сбежал снег с поляны, на земле поднялись, зацвели цветы. Распустились по деревьям клейкие листья.

Откуда ни возьмись прибежали тоненькие, синие ещё от зимнего недоеда, русалки-мавки, закачались на деревьях; пришёл журавль на одной ноге; закуковала кукушка; лешие захлопали в деревянные ладоши; позык аукался.

Шум, гам, пение птичье…

И по синему небу раскатился, загрохотал апрельский гром.

И узнали все на свете, что Иван-царевич справляет свадьбу с Алой-Алицей, весенней царевной.

Багряное солнце садилось над мёрзлым бурьяном, скрипели журавли колодцев, вдова Акулина пела у окошка горемычную песню, а по деревне проходил странник. Полушубок на нём древний, из дыр овчина торчит, лыковая котомка за плечами.

Ни молод странник, ни стар, а взглянешь на него – под усами умильная улыбка, глаза серые, ласковые, смешливые.

Подходит он к Акулининому двору, шапку снял и говорит ласково:

– Скучно тебе, милая?

Увидала странника Акулина, кинулась за ворота.

– Странник божий, войди, сделай милость.

Взошёл странник, сел на лавку. Угощает его вдова, а сама пытает – откуда да куда, не слыхал ли про счастье: лежит, говорят, оно в океане, под горючим камнем.

Странник наелся, напился, ложку положил и спрашивает:

– Ну а ты, милая, всё маешься?

Забилась Акулина на лавке.

– Такая маета – сказать не можно: сушит змей белое моё тело, сосёт сердце, ночи до утра глаз не смыкаю, а в полночь свистнет над крышей, рассыплется искрами и встанет на дворе – не зверь, не человек…

Улыбается странник, светятся глаза его.

– Силён враг, Акулина, трудно тебе, трудно. А ведь свистнет – опять побежишь?

Заголосила Акулина:

– Страшно мне, ночь придёт, сама ко врагу потянусь, а днём руки бы на себя наложила.

Погладил её по голове странник, и затихла молодая баба.

– Тётенька Акулина, – позвал в окно девичий голосок, – на посиделки тебя кличут, пойдёшь?

А потом поглубже заглянул любопытный глаз.

– Ты и странника приводи, сказку скажет!

Рассмеялась и убежала, а странник говорит:

– Что же, Акулина, пойдём, куда зовут.

Акулина ушла за перегородку прибираться, а странник у окна запел: