— Грозный, — позвал я, — айда на обрыв!

Все деревенские собаки, облаяв на прощанье Пилигрима, увязались за мной.

— Сестре привет передавай, — крикнул мне в спину толстяк.

Как же, передам, держи карман шире, гражданин Пахомов. Натуру он, понимаете ли, ищет. Квартиру нашел, теперь ему натура нужна… Знаем мы вас!

Рисунки Н. Мооса

Воскресенье напролет проторчали мы с Колькой на реке. Купались, загорали, шлялись по берегу. Народу собралось — плюнуть некуда.

— Можно подумать, что в городе все туристами стали: и стар, и млад, — сказал Колька.

Я не согласился:

— Какие они к черту туристы? Так, гоп-компания, пляжники. Наедут в машинах, воду взбаламутят, водки налакаются, на гитаре побренчат. Настоящие туристы по лесам да горам ходят, родной край изучают.

— Раз дома не сидят — все равно туристы, — заупрямился Колька.

Он ходил по берегу, длинный и плоский, как раскрытый складной нож, с книжкой про комиссара Мегрэ под локтем, и все поглядывал на девочек, заговаривал с ними. А когда купался — плескал в них водой. Там ничего были девахи, фасонистые, и купальники на них — дай боже! Только мне эта публика не нравится, и я ей тоже. И на Кольку они — ноль внимания. При каждой свой романтик был, искатель натуры. А один — боксер, наверно, потому что нос у него здорово приплюснут, и челюсть квадратная, и уши к вискам блинами прижаты, и на груди медный крестик болтается, — вовсе взъерошился, пообещал Кольку на шашлыки переработать.

И Колька скис, зарылся носом в песок. «Ну их, — сказал, — чужих девчонок-то, накостыляют еще за них. — Подергал себя за верхнюю губу. — Может, усы мне отпустить? Для солидности…»

Когда в небе звезды зажглись, осоловевшие от безделья пляжники погрузили свои манатки в машины и коляски мотоциклов и разъехались по домам. Остались на берегу догорающие кострища, да рваная бумага, да пустые бутылки и консервные банки. Да мы с Колькой остались.

— Помнишь, Колька, — спросил я, — мы с тобой после пляжников трояк на берегу нашли?

Он вздохнул.

— Это когда было-то!… Теперь вот со скуки балдеть будем до следующих субботы-воскресенья. Пошли, что ли?

Звезд в небе высыпало много, крупных и ярких, а ночь все равно темная. В десяти шагах разглядеть ничего невозможно. Лягушки постанывали в камышах — радовались теплой и тихой ночи. Та самая птаха, как с утра завелась, все умолкнуть не могла, разорялась: «Рано вам, рано вам, рано…»

Колька свои длинные, как циркули, ноги впереди меня переставлял, и я ничего не имел против. Все равно в темноте никто нас не видел. Шел Колька и все вздыхал. Наверно, потому, что симпатичные девчонки никак не хотели принимать его за взрослого. А может, представлял, на какой шашлык перемолол бы его похожий на гориллу боксер с ушами-оладьями.

— Колька, — окликнул я, потому что мне опротивели и его молчание, и его вздохи, — слышь, Колька, у тебя какой смысл в жизни?

— Чево?

Он до того удивился, что придержал шаг, и я ткнулся носом в его мосластую спину.

— Чево ты мелешь?

— Вот зачем ты живешь? Вообще на земле. Ты думал?

Он фыркнул.

— Была охота мозги запесочивать. Живу и живу. Просто так, сам по себе. Мать родила, вот я и живу, мучаюсь… Какой тут смысл?

— Да, — согласился я, — если б нас не родили, мы б и не думали ни о чем. Это ты верно сказал.

— Ты, Сенька, брось на ночь всякую чепуху пороть, — посоветовал Колька. — Я и без того каждую ночь не сплю толком.

— А чего ты так?

Колька посопел и каким-то не своим, жалостливым голосом выдавил:

— Девчонки мне все снятся. Думаю про них, лезут в мысли…

— А ты не думай про них. Мне вот не снятся.

— Ты пешка, Сенька. Ты пешка, и ничего не разумеешь по этой причине, а я ферзь.

Колька не свои — чьи-то чужие слова сказал. Это мне сразу стало понятно: самому ему до такого век не додуматься. Но я все равно обиделся на него и замолчал. Ну его к черту, блажной он какой-то стал в последнее время, лучше с ним не связываться. А за «пешку», погоди только, придумаю я тебе что-нибудь такое-этакое…

Мы уже на краю деревни были, когда Колька вдруг остановился и зашипел:

— Тише. Слушай.

Я замер на месте. А он захватил своей пятерней мою шею и повернул меня лицом к Сычихиному забору.

— Видишь? — спросил шепотом.

— Не, ничего.

— А я вижу.

Он-то, может, и видит чего, а я — где там. Даже если подпрыгну, все одно забор будет выше меня.

— Там…

Колька не успел договорить. Хоть убей, не могу понять, из какой дыры выскочил и с диким брехом обрушился на нас Сычихин кобель. Лязгнув зубами, тяпнул меня за ногу, а потом переметнулся на Кольку, вцепился в него. Колька, должно быть, лягнул Пирата ногой, потому что кобель с визгом откатился, а мы подхватились и понеслись вдоль деревни, к своим домам.

У Сычихи громко хлопнули избяной дверью, но никто не цыкнул на Пирата, не позвал его, и он все брехал и брехал вдогонку, и переполошил всех собак в деревне. Над сонной Рановой покатилось такое затяжное гавканье, что даже лягушки в камышах оторопело примолкли.

У моей избы мы наконец остановились.

— Стерва, ляжку прокусил и штаны порвал. А ты, Сенька, ничего?

— Есть малость.

— Отравлю гада. Яду в хлеб закатаю и скормлю… Штаны, гляди-ка, загубил, матуха за них шкуру с меня спустит. На толкучке брала.

— Сам накликал, сам виноват.

Мы дышали тяжело, как загнанные лошади. Никогда в жизни до этого не доводилось нам так драпать от кого-либо в своей родной деревне.

— Сам накликал, — повторил я. — Чего это ты там разглядел, остановился чего?

Колька наклонился ко мне и, обдавая жарким дыханием, зашептал:

— Слушай, у Сычихи в саду кто-то ходил.

— Сама Сычиха и ходила. Кто ж еще?

— Нет, ты не спорь. Сычиха в избе была, лампу как раз гасила. Наверху щели здоровые, все видать. Ходил мужик какой-то. У меня глаз вострый.

Я вспомнил толстяка Василия Павловича, который определился на квартиру к Сычихе. Наверно, свежим ночным воздухом человек дышал.

— Так пусть ходил. Тебе-то чего?

— Как это чего? Бродит неведомо кто и неведомо когда, чужой человек в деревне.

— Я его знаю. Постоялец у Сычихи. Вчера квартиру снял.

— Знаешь? И молчишь? — искренне огорчился Колька.

— Я с ним разговаривал.

— Разговаривал? О чем?

— Так просто, ни о чем.

— А кто он?

— Толстый. Кудрявый. В белом костюме. Из города приехал.

— Все?

— Все.

— Балда ты, Сенька, за что только пятерки тебе в школе ставят? Тут не просто так. Пирата она с цепи спустила, а раньше спускала когда? Это раз. Его Пират не тронул, а нас чуть в лохмотья не исполосовал. Это два. Сычиха — спекулянтка. Это три. Одна из всей деревни электричество к себе не провела, мастеров даже на порог не пустила. Это четыре. А ты у нее в избе когда-нибудь бывал?

— Не. Дальше калитки не бывал.

— И я не бывал. То-то вот и оно. У всех бывал, а у ней не бывал. Тут дело нечистое: своих на порог не пускает, а чужого человека в избе поселила. Надо узнать, зачем он приехал.

Темнота окружала нас, но я и без того знал, что в эту самую минуту Колька неопределенно пожал плечами, и еле приметная морщинка перерезала его невысокий лоб.

— Загадка для комиссара Мегрэ, — сказал он со значением. — А решать ее придется нам. Мы должны выяснить, что это за человек, какие у него намерения… И сделаем мы это, когда Сычиха на всю ночь уйдет спекулировать. Проберемся в избу и все разузнаем.

— А Пират? Он же слопает нас.

— Обезопасим.

Мне стало смешно, так смешно, что я чуть не фыркнул. Тоже мне жених! Девочки ему снятся, а он… И тут вдруг я вспомнил, как Колька обозвал меня «пешкой». Ну, погоди, ферзь длинноногий, близится час моего торжества…