Окна в спальной комнате "обезьянника" - пересыльного пункта в Батайске - были заколочены наглухо, дабы не бегали в окна. Тела прилипали к клеенке лежаков, шумно от них отрывались, ворочались и вздыхали. Трагически воняло носками. Они просили прапорщика за дверью отпереть, проветрить, но прапорщик весело их посылал. Утром на станции их набили в плацкартный вагон под завязку - запрессовали в вагон. Были б они прямоугольные, как кирпичи, уложили бы в штабеля. На нижних полках сидели по шестеро. На верхних и даже на багажных лежали по двое. От такой скученности делалось страшно, как от близости крупного хищника. Садились прямо в проходе, но чертиком из табакерки выскакивал из своего прокуренного купе проводник и кричал с подвизгиванием:

- На ... ! Все н-на ... с пр-рях-хода!

Спать... Боже, как же тогда - впервые - хотелось СПАТЬ!

Когда утром в окне перед ним поплыла вокзальная площадь родного Тбилиси, Митя сказал равнодушно кому-то, оказавшемуся рядом: "Я здесь живу".

- Да, меня тоже глючит, - ответил кто-то.

Спать. Песок образов струится и струится. Дым. Кружатся продолговатые черные снежинки. Разве зима? Нет. Вот ведь - оранжевые листья на каменной стене. Тают, тают листья. Това-арищи офице-еры. Осень, ароматные сады. Дым с черными снежинками. Кто-то плачет - а, это милиционеры плачут. Длинные очереди вдогонку красным огонькам. Не попали. Не попали, слава Богу. Не попали.

Он всегда любил осень, ее запах. Когда-то у одного человека была продавщица из парфюмерии. Листва умирает с запахом горьковатой мудрости: и это пройдет. Да-да, такой запах: и это пройдет. Знакомая фраза, где-то попадалась. Очереди вдогонку... настоящие очереди, сейчас.

Он вскакивает, но уже стихло. Вокруг укладываются по местам те, кто повскакивали вместе с ним.

Песок все сыплется, голова, как песочные часы. Летает черный снег. Значит, все-таки зима? Кто-то кричит "подъем". Чтоб он сдох.

Отделение растянулось цепью вдоль широкой, как арык, ливневки, спиной к обгоревшему ОВД. Опасаются, что из сейфов выкрадут чистые книжечки паспортов. Оружие погромщики унесли вчера, распилив замки. Ждут, когда подвезут местного начальника с ключами от сейфа, в котором лежат документы. Поговаривают, что не могут его найти, прячется. Потом выясняется - нашли, но он отказался ехать. И ключей не дал. Якобы отобрали на площади.

Они стоят шагах в пяти друг от друга, выставив вперед висящие на плече автоматы. Деревья по ту сторону бетонного желоба широко раскинули ветви. Дотянулись почти до крыши "дежурки" ОВД, над проезжей частью переулка сомкнулись кронами - будто ощупывают друг друга кончиками пальцев. Некоторые ветви горели, на них висят скукоженные обуглившиеся листья. Когда дует ветер, от листьев отрываются кусочки и летят вниз, на камни, на людей, на осколки битого стекла.

Справа, будто бы сразу из-за крыш, всплывают зубчатые утесы. Переулок, теряясь за деревьями, упирается, кажется, прямиком в горы. Здесь многое кажется. Весь городок с его чистенькими булыжными улицами, с махонькой центральной площадью, с горами сразу из-за крыш - кажется игрушечным. Его можно взять в руки, повертеть, рассмотреть. Гляди-ка, какой забавный флюгер! Этот городок можно развернуть, как конфетку. Как тебе эта осенняя палитра на обертке? И солдаты - кажутся. Оловянные. Стоят себе неподвижно с одинаковыми серыми лицами.

Вчера они познакомились с охраной Макашова. Двое парней, такие же, как они, восемнадцатилетние, но совсем другие. Совсем другие - пятнистые. Эти двое тихонько стояли в ночном тумане и, когда их заметили, подошли первыми. Шли, сочно поскрипывая новенькими ботинками, легко выдавливая из тумана свои мужественные силуэты. На них была невиданная - разве что на американцах по видику - пятнистая форма. На головах как-то необычайно ловко сидели округлые, обтянутые той же пятнистой тканью каски. Из-за плеч торчали совсем уже непонятные толстые стволы, на боку, как шпаги, болтались "демократки", добавляя к их удивительному облику что-то мушкетерское.

- Ребят, - обратился один из них. - А где здесь сортир?

И пехотинцы переглянулись. Пауза была долгой, вопрос явно застал всех врасплох. Кто-то широко повел рукой в молочном воздухе: "Да вот..." Но пятнистые не воспользовались этим приглашением. Да и то сказать, когда на тебе такая форма, не будешь нервно бродить вдоль обочины в поисках лопуха, не сядешь под куст, плебейски белея задом. Когда на тебе такая форма, можно носить обычное приветливое лицо. Когда на тебе такая форма, вполне можешь подойти к кому угодно, к любому призыву, даже к чужим - и вот так вот спросить, где здесь сортир. Пехотинцы из Вазиани стояли вокруг них, как индейцы вокруг Колумба. Щупали, спрашивали. Форму свою охранники Генерала небрежно называли "камок", от предложенной тушенки отказались (и снова повергли в замешательство: чем же их кормят?). Тот, что был повыше, снял с плеча свое толстоствольное оружие, пошлепал по нему ладонью:

- Болванками стреляет. Газовыми. "Черемуха" - слыхали?

- По кому стреляет? - удивились пехотинцы.

- Как... по кому? - удивились пятнистые. - По толпе.

- А разве у нас такое есть?

- Давно есть, ты что! У нас только два взвода.

- Как там в Баку?

- Нормально, Лебедь там порядок наведет.

- Скоро?

Но пятнистые спешили: нужно ведь было еще найти сортир.

- И наш не любит, когда мы отвлекаемся. Должны все время работать. Чтобы вокруг все чисто было.

- Бывайте, хлопцы, может, еще увидимся.

Их всех грызла зависть. К их форме, к их нормальной речи, не пропахшей казармой, к тому, что можно говорить про Макашова "наш" - к тому, наконец, что они не пойдут под дерево (даже ночью, даже в тумане), а будут искать сортир... а в Вазиани во время спортивного праздника с забегом до горного озера, когда казенная еда мечется по кишке, приходится садиться прямо на склоне, под ослепительным солнцем - и спрятаться можно разве что за бодылкой полыни, и ты в гудящем облаке мух, и сзади топот набегающий сапог. Зависть сожрала их до позвоночника, оставив жалкие огрызки: кому-то, может, и выпала козырная масть, но не им.

Вот и стоят, серолицые, оловянные, там, где поставили.

...Вскоре из пятиэтажки напротив, напоминающей по виду общежитие, снизу от площади, сверху начинают стекаться люди. Исключительно мужчины. Разного возраста, но подростков нет. Переговариваются, курят.

Конечно же, Митя стоит с краю. (Он умеет - оказаться с краю, выбрать из десятка единственный сломанный стул, встать под падающий предмет.)

Здание ОВД отделяет от жилого дома узкая щель. Пожар начали тушить сами жильцы. Говорят даже, что один из тех, кто поджигал, живет в угловой квартире этого дома. И, когда он палил из ружья, бегая вдоль горящего фасада, его жена с балкона поливала из шланга дымящуюся крышу.

Узкий игрушечный мостик отделяет Митю от сгущающейся толпы. К бордюру на той стороне подходит маленький мужичок в импортном спортивном костюме. Кругленький, с кругленькой куполовидной лысиной. Добавить усы - получился бы тбилисский мороженщик Давид, что разносит мороженое в коробках с сухим льдом от улицы Багратиони до Пиросмани. Он непременно выходит на середину двора, разворачивает грудь и поет шаляпинским басом: "Ма-а-арррожнни-иэа". "Скажите,- спрашивали они его, - а почему в магазинах мороженое по двадцать копеек, а у

вас - двадцать пять?" - "Э-э, - обижался Давид.- Я вам за пять копеек такую арию пою!"

- Что стоишь, - говорит безусый псевдо-Давид по ту сторону.

Митя поднимает на него свинцовые глаза. Не так уж он и похож... показалось.

- Ну, стой, стой, - усмехается мужичок и вдруг хлопает себя по пузу.

Стреляй! - Помолчал, презрительно улыбнулся: - Ну! Стреляй в меня!

Они смотрят друг другу в глаза, и Митя чувствует, как бежит сквозь него, струится, высыпается последний песок. Сломались песочные часы. Отстань, Давид. Иди продавай свое мороженое.

- Что, не можешь? А дай мне автомат - я тебе все кишки выпущу.