- Тётя, почему ты не умираешь?
Она открывает глаза. Дверь избы нараспашку, на пороге стоит дитя лет четырёх. В одной рубашонке - и как ему не холодно? Здесь, в этих топях, народ как из стали. И волосы белые-белые, будто выбеленные морской солью, а глаза цвета олова.
- Почему ты не умираешь? - вопрошает сероглазое дитя.
Ты тоже их видишь, мой маленький? Два пса у порога. Гончие Аннвинн. Говорят, они сродни той своре, которую прикармливают змеепоклонники. Псы-призраки. Гончие Аннвинн сопровождают души умерших к Прапрадедам за Железные Скалы - так говорят эти язычники. Там, где они появляются, непременно будет покойник... Илария вначале их боялась - лежат у порога, чёрные, страшные, глаза, будто плошки. После пригляделась - да нет, не страшно. Добрые косматые псины. Ждут терпеливо. А она всё никак.
- Нельзя мне, дитятко.
Нельзя, пока живы воспоминания. Стук копыт и грохот колёс по грунту. Она подошла к краю дороги, взмахнула рукой. Дилижанс остановился. Храпели мышастые кони, позванивала сбруя, раскачивался зажжённый фонарь. У ног извозчика лежала длинная кремнёвая пищаль, рядом хлыст, сплетённый из кожи и свинцовой нити. Времена нынче неспокойные, мало ли кто шастает по ночным дорогам? Илария протянула извозчику несколько монет, и осторожно перехватив корзину со спящим в ней младенцем, поднялась в экипаж. Она слышала, как снаружи извозчик стегнул лошадей, заскрипели рессоры, кузов дилижанса начал слегка раскачиваться. Илария уселась на деревянной скамье у окна, поставив корзину себе на колени. Кроме неё в дилижансе было ещё двое - безусый юнец, похожий на школяра, и бледная худая женщина с младенцем на руках. Школяр спал сном праведника, женщина тихонько напевала, укачивая ребенка. Когда Илария вошла, мать бросила на неё быстрый, пристальный взгляд, полный подозрения и даже враждебности. Видно, безошибочное женское чутье подсказало ей, что младенец в корзинке Иларии чужой, а быть может, ещё и краденый... Илария отвернулась к окну, чтобы не встречаться с ней взглядом, и закрыла глаза, стараясь не думать больше ни о чём...
- Они бы загубили это дитя. Не дали б ему жить. Игуменья сказала - положи на подоконник, само дойдёт. Они дали ему молока, смешанного с настоем красавки. Игуменья сказала - вот и славно, крику и плача тут хватит и без того. Младенец почти не дышал, личико было, как из воска. Я думала, и вправду дойдёт. А он выжил. Выжил, котёнок этот.
Илария замолкает. Беловолосая девица, которая дважды в неделю приходит убираться в избе, бросает на неё долгий пустоватый взгляд. Потом, покачав головой, она возвращается к своему занятию - усердно шурудит берёзовым веником, выметая сор из углов и из-под лавок. На ней рубаха, расшитая по вороту и рукавам узором из восьмиконечных крестов, и юбка-понёва в цветные продольные полосы. На шее и запястьях позванивают оберёги - 'лунные солнца', 'короли жаб' и сплетённые змеи. Люди Топи совсем не понимают по-ромейски. Их язык и на семгальский не сильно похож. Состоит будто из одних гласных. Красивый язык, благозвучный, его можно слушать просто как музыку. Они верят, что их предки пришли из-за Северного Моря. Оттуда, где сейчас Просторы Мрака. Забавно. Предки ромейцев тоже явились из-за моря, если верить преданию. Они пришли из Ледяной Земли в Год Трёхсотый от Всесожжения. Пришли и принесли с собой сокровенные знания, неведомые народам, населявшим тогда Континент. Ромейской Империи уже семьсот лет. Говорят, что Год Тысячный будет последним.
В городок под названием Ксилея она прибыла на рассвете. Фонари уже погасли, и улицы были пустынны - лишь вдоль мостовой брели в потёмках уличные торговцы, волоча на спинах полные коробы и корзины. Некоторые уже начинали разворачивать прилавки, раскладывая свой нехитрый товар - поздние осенние овощи, ячменные лепёшки, вяленую рыбу, расписные деревянные ложки, глиняные горшки... Дом, в котором жила начальница приюта, Илария отыскала довольно быстро. В окнах не было ни огонька - очевидно, хозяева ещё спали. Преодолев робость, Илария позвонили в дверь. Через некоторое время в прихожей зажёгся свет, и на крыльце появилась заспанная служанка - девочка лет тринадцати в цветастом сарафане. Потом Иларии пришлось ждать добрый час, пока хозяйка приводила себя в порядок. Наконец на порог вышла грузная дама средних лет, одетая в палевый чепец и лиловое платье с множеством бантов и оборок. Её лицо было довольно одутловатое и бледное, будто присыпанное мукой. Из-под тяжёлых век глядели тёмные, внимательные глазки. Госпожа Коттопаола, начальница приюта.
- Илария, вы ведь послушница, верно? - спросила она, окинув взглядом её серое бесформенное платье и такую же косынку, скрывавшую волосы. Затем госпожа Коттопаола заглянула в корзину, и её верхняя губа слегка скривилась, выражая то ли жалость, то ли брезгливость. - Ну что ж, идём.
Потом они сидели в рабочем кабинете, освещённом газовой люстрой. Госпожа Коттопаола оформляла документы - перо-самописец, поскрипывая, так и летало по бумаге. Профессиональная чиновница.
- Твой ребёнок? - спросила вдруг госпожа Коттопаола, не отрывая глаз от бумаг.
Не получив ответа, она подняла голову и так и впилась в Иларию своими глазами-булавками. Та, опешив, молчала. Вопрос застал её врасплох.
- Ишь ты, краснеет, как невинница на сеновале, - сказала, посмеиваясь госпожа Коттопаола. - Раньше надо было краснеть. Теперь чего уж...
Она вновь склонилась над бумагами, перо её заскрипело.
- Как, в монастыре?! Ну, дела. Куда мир катится? - приговаривала она, заполняя формуляры. - И кто у вас там такой прыткий? Небось, какой-нибудь дьячок смазливый? Или это был садовник? Может, истопник? Ай, безобразники... А игуменья ваша просто ангел, я скажу. Я б на её месте вытолкала тебя взашей, так-то, милочка. Ай, ладно, ладно. Не моё это дело.
Илария молчала, кусая губы. Знала бы эта курица, кто отец ребёнка. И кто его мать. Игуменья сказала: 'Избавься!' От матери уже избавились. Ковёр в келье был залит кровью. И софа, обтянутая синим бархатом, тоже. На софе лежало тело, завёрнутое в окровавленную простыню.
- Я не рожала этого ребёнка, отче. У меня никогда не было детей. Но они хотели, чтобы я убила его, - говорит Илария. Голос её звучит слабо.
- Отче. Что я тебе за 'отче'. Ещё столпником назови.
Локис. Чёрный Шаман. Глядит на неё, незлобливо посмеиваясь. Он говорит на 'порченом ромейском'. Знает откуда-то. Его Илария не боится. Хотя для местных, семгальцев, он исчадие ада. Как и все люди Топи. Шаман выглядит стариком. Его волосы, некогда белые, сделались серыми. У него усы и бородка, а лицо гладкое, без единой морщинки. И глаза цвета олова. Ромейцы тоже рождаются со светлыми глазами, а после радужка темнеет от грехов. А по смерти глаза снова становятся чистыми. Лишь младенцы да мёртвые у нас без греха. Склонившись над Иларией, шаман кладёт ладонь ей на лоб. Пальцы его правой руки касаются её запястья. Прикрыв глаза, он вслушивается в биение её жизни. Слабое, слишком слабое. Живи Илария на большой земле, давно б уже преставилась. А тут держит Грёза. И обещание. Не умереть без исповеди.
- Отче, я согрешила, - шепчет Илария.
Шаман кивает.
- Знаю. У игуменьи кошель стянула. Ничего, не обеднела она. Зато зла была, как чёрт. За грош удавится.
Шаман смеётся. И откуда только знает? Она ему не говорила... Жаль, Локис не может принять у неё исповедь. Он не священник, и он служит иным богам. А игуменья и вправду не обеднела. В её келье столько золота. Не меньше, пожалуй, чем в Соборе Всех Праведных, что в городе Нир. И роскошная мебель, обитая бархатом, и газовые светильники под потолком, и ценный ковёр, в котором нога тонет по самую щиколотку... Ковёр, впрочем, был безнадёжно испорчен. Они бросили на него окровавленный труп, когда вошли. Потом, правда, тело перенесли на софу. По требованию Алаиса. Он тоже там был. Сидел на краю софы рядом с покойницей, и вид у него был совсем не царственный - одежда изодрана и забрызгана грязью, волосы в беспорядке, сам белый, как смерть. Будто он стоит на эшафоте, и палач вот-вот явится.
