- Что ж, верю, что не помнишь, - вздыхает Валога. - А если память освежить?
Валога подаёт знак тюремщику. Тот только того и ждал. Улыбаясь, Кходи приближается к арестанту, приставляет автоматический хлыст к его шее и нажимает на спуск. Слышится треск, и арестант в судорогах валится на пол. Тело его выгибается дугой, руки и ноги дёргаются, на губах выступает пена. Потом арестант затихает. Лицо его делается серым, как пергамент, дыхание еле слышно, но он в полном сознании. Молодец, Кходи. Если бы удар был чуть сильнее, арестант бы попросту лишился чувств, а этого нам не надо. Валога склоняется над ним и терпеливо повторяет свой вопрос:
- Где Волчек?
- Иди к чёрту, - хрипит тот.
Валога отступает. Кивает тюремщику. Кходи, не переставая улыбаться, подходит к человеку, распростёртому на полу, и с размаху бьёт его сапогом под ребра. Вопросительно глядит на Валогу. Соглядатай молчит. Тогда тюремщик наносит ещё удар. И ещё.
- Довольно, - говорит Валога.
- Как скажете, начальник, - бодрым голосом отвечает тот.
Возможно, Кходи Гаалт ведёт себя чересчур развязно в присутствии агента Тайной Канцелярии. Но сегодня можно. Сегодня они - тюремщик и Соглядатай - в одном войске. Провинция против метрополии. Так-то. Стоя плечом к плечу, они с презрением глядят на человека, который корчится у их ног, пытаясь глотнуть воздуху.
- Вэл, разлюбезный. Ты давай уже осознавай, - говорит Валога. - Это на воле вы хозяева. А здесь я тебе и царь, и бог. Я, и вот он, Кходи. Веди себя прилично, Вэл. Иначе сделаем так, что собственные кишки начнёшь выхаркивать. А в отчёте напишем, что так и было. И про Доместика своего забудь, он тебе не поможет. Ну так как, вспомнил что-нибудь? Где Волчек?
- Писарь, ты браслеты сними, ладно? А то руки уже затекли, - тихо говорит арестант.
- Что? Я не расслышал, - отвечает Валога, приставив ладонь к уху.
- Я город плохо знаю. Улицу не назову. Но могу показать. И дом, и квартиру. Там они прячутся, - говорит арестант. Голос его звучит слабо.
- Вот это правильно. Давно бы так, - Валога одобрительно кивает. - Только не вздумай врать мне, Йорхос. Иначе беседовать будешь уже не со мной, а лично с Наместником. А Наместник наш норовом крут, сам знаешь. Сварит с перловой кашей и на завтрак съест.
Последнюю фразу Валога произносит на семгальском. Всё равно этот ромеец не поймёт. Все они одинаковые. Живут тут по десять лет, но не понимают ни слова на местном языке.
- Подавится. Браслеты сними, - отвечает арестант.
Гляди ты, понял всё-таки.
- Кходи, давай ключ, - говорит Алех Валога.
Быстро он сломался. А ведь мы, считай, ещё и не начали. Впрочем, человек, прошедший Фарнагский острог и саммеритовые шахты, выходит на свободу уже сломленным. И поражённым в правах. Йорхосу этому ещё повезло, попал под амнистию. Но амнистирован - не значит оправдан. Появляться в Царьгороде ему запрещено под угрозой ареста. Вот и болтается в Луннице, как это самое в проруби. И сидел бы себе тихо, так нет же, с крамольниками связался. Кретин, что тут скажешь.
Тюремщик Кходи рывком поднимает арестанта с пола. Щёлкают наручники. Вэл Йорхос, ругаясь вполголоса, растирает онемевшие запястья. Алех Валога бросает рассеянный взгляд на хронометр. Спешить некуда. Впереди ночь.
Лита - Облава
В ту ночь я проснулась от того, что над нашей улицей зажёгся прожектор на вращающейся мачте. Такие прожекторы имелись в каждом квартале Вильска, и включали их только во время чрезвычайного положения. Где-то вдалеке взревела сирена. Затем послышались резкие свистки жандармов. Облава. После расстрела площади прошло уже больше недели, но охота на участников мятежа всё ещё продолжалась. Ночами слышались свистки и выкрики команд, а днём по улицам города разъезжали, громыхая, стальные фургоны с решётками на окнах. В таких фургонах перевозили арестантов - кого в острог, а кого и на Оружейную, воронью на радость...
Я лежала, глядя в темноту. По стенам и потолку с периодичностью в несколько минут пробегал луч прожектора. Потом я услышала, как скрипнула входная дверь, и в коридоре что-то зашастило. В нашем бараке имелись две квартиры, соединённые общим коридором, и наружные двери обычно не запирались. Первой моей мыслью было: Наверно, сосед-забулдыга вернулся домой. Сейчас начнёт ломиться к себе в квартиру, кляня свою благоверную последними словами. Потом будет мордобитие и крики. Потом они помирятся и улягутся спать. Обычный их концерт.... Минуты шли, но из-за двери не доносилось ни звука. В коридоре царила гробовая тишина. Помер он там, что ли?
Окрики жандармов были всё ближе. Вскоре я услышала в отдалении лязг винтовок и топот множества ног, обутых в тяжёлые армейские башмаки. Стражники. Ходят по домам с облавой. Отбросив одеяло, я сидела на кровати в одной льняной рубахе и напряжённо прислушивалась. Я уже поняла, что к нам в дом зашёл чужой человек ... мятежник. Ищет спасения. Эта стая гонит его, как затравленного зверя. И никто ведь не заступится... Я осторожно спустила ноги на пол, на цыпочках подошла к двери и приложила к ней ухо. Затем я сняла засов, и приоткрыв дверь, выглянула в коридор.
- Есть кто? - спросила я вполголоса.
Молчание. Темно было, хоть глаз выколи, но я знала - он там.
- Не надо тут стоять. Сейчас стражники придут, а здесь спрятаться негде, - говорила я шёпотом. - Слушайте, у меня погреб есть. Тут, в квартире. Они не знают.
Мои глаза немного привыкли к темноте, и я разглядела человека, который стоял, прижавшись к стене. Я протянула ему руку.
- Идём. Ну, скорее. А то соседи проснутся.
Увидев, что он все ещё колеблется, я схватила его за рукав, втащила в комнату и захлопнула дверь. Я уже знала, где можно укрыться беглецу.
В бараках вроде нашего ни погребов, ни чуланов не предусматривалось. Однако у нас в квартире имелось что-то вроде схрона. Мы соорудили его сами, когда жива ещё была мать. Как-то раз одна из досок пола треснула и провалилась. Мы с матерью осторожно сняли её и заглянули в подпол. Внизу зияла чёрная впадина. Спустив туда масляную лампу, мы обнаружили песчаный грот шага в три шириной и глубиной почти в человеческий рост. На дне грота собралась лужица воды. Наверное, фундамент просел. Мы не стали звать рабочих, оставив всё как есть. Если эта хибара когда-нибудь провалится сквозь землю, ничего страшного. Не жалко. Дом принадлежал не нам, а городскому совету. Мы кое-как приладили доску на место. При желании её легко можно было отодвинуть в сторону и спрыгнуть на дно грота. Позже мы укрепили его стены подпорками и бросили на дно кусок фанеры. Получился неплохой ледник. Летом мы хранили там свежее молоко и рубленую сырую рыбу, которую покупали на базаре.
Опустившись на колени, я отодвинула доску. Из подпола дохнуло холодом. На минуту в комнате стало светло - в окно ударил луч прожектора. Я подняла глаза и взглянула на человека, стоящего передо мной.
- Чёрт! - вырвалось у меня.
Ромеец. Выглядел он, правда, как последнее отребье - волосы спутанные, лицо в кровоподтёках, из-под простой стёганой куртки выглядывает разодранная, забрызганная кровью рубашка. Как будто он только-только вырвался из уличной потасовки. Холера, только этого мне не хватало!.. В комнате снова сделалось темно. Голоса стражников слышались уже совсем рядом. Несколько мгновений я размышляла. Ничто не мешало мне взять его за ворот и вытолкать за порог. Я могла закричать, позвать на помощь жандармов - благо они были поблизости. Могла бы. Но вместо этого я подтолкнула его к схрону.
- Давай. Туда, - проговорила я.
- Спасибо тебе, - ответил он.
Говорил он на чистейшем ромейском. В их устах язык Империи звучит, как удар кастетом в лицо. Резко и хлёстко. Семгальцы так не говорят. Нас выдаёт своеобразный местечковый говор, который не в состоянии вытравить даже имперская школа. "Порченный ромейский", так они это называют.
