Все знают, что в пустыне ночью звезды видно особо, и я тоже знала, но ведь не видела, а увидев – обалдела, как непредупрежденная. Звезды в пустыне – объемная карта галактики. Распоследний, размладший школьник найдет Медведицу, или даже что посложней. Звезды совершенно рядом, они настоящие и великие, и очевидно, что это не точечки от застывшего куцего фейерверка, а тела. Небесные тела.

Над головой, значит, тела неба, а под ногами – говно верблюдов. Говно мерцает в свете фонарика, и пахнет, пахнет одно-одинешенько, потому что гора лысая, только камни, никакие травы ничего не перебивают. Говно тут – к лучшему. Говно, с одной стороны, усложняет, то есть украшает испытание, волевой подвиг, а с другой – снимает пафос ситуации: что вот, мол, я гордо иду в ночи на Синай, как когда-то сам Мозес, а о Мозесе ведь слагают джазовые песни и Библию.

Мне еще и со спортивным снобизмом приходилось ежеминутно бороться. Что вот – туристы, в сланцах прутся, как долбоебы, фонариками светят не вперед, а вниз, под ноги, и стонут, и устают, а я – я же не въебаться просто походник, даже дыхание ни разу не сбилось в процессе. Я боролась: нюхала говно и видела звезды и думала: вот земля, она тут так давно, что ей без разницы, она равно не чувствует на своем земном теле ни меня, ни туристов в сланцах, а что уж о небесных-то говорить. Они, может, только Мозеса и запомнили в этих координатах.

Ближе к вершине тропа превращается в высокие каменные ступени. Инструктор несколько раз повторял, сколько именно ступеней – со значением так, чтоб все прониклись масштабом, но у меня вылетело из башки: короче, несколько сотен.

Захария заранее сдал нам соплеменников: на лестнице будут стоять бедуины и предлагать помощь, руку, плечо, короче, довести до вершины – так вы не соглашайтесь, а то ведь они выставят потом счет. Действительно, стояли и предлагали: одним голосом, одним шепотом, из темноты, из каких-то невидимых ниш. Назгулы просто, темные духи: помочь? помочь?

Мы успели к рассвету. Наша группа пришла одной из первых, русские все-таки крепкие, умеют брать вершины. Потом подтянулись тайцы с палочками, англичане, еще русские, белорусские, целая тьма людей. Люди расселись на камнях, завернулись в пледы (перед началом лестницы – прокатный стан пледов), достали фотоаппараты и стали ждать солнце. Я вспомнила Чистые пруды. Оккупай-Синай. Тоже пледы, тоже оккупай, тоже общее переживание.

Солнце поперло, как ему свойственно, с хорошей скоростью. Солнце все снимали. Чтобы – помнить? показывать кому-то, кто не был тут? Не знаю, в общем, зачем: рассвет – всегда рассвет, хочешь теории – гляди Ютуб, хочешь опыта – ползи на гору и смотри, но это останется только твоим опытом, причем опытом твоего сердца, а не твоего фотоаппарата. Чтобы перепрожить – не хватит пересмотреть видеофайл про восход, придется поднять весь комплекс, и не с карты памяти, а из себя. Как ты пер в гору, как звезды и говно, звезды и говно, учащенное сердцебиение, острые камни под подотвой и, наконец, – предел, ничего больше. Тьма ушла, пришло солнышко и украсило мир. Оно его украшает, причем везде одинаково: можно на гору, тем более на конкретную, и не ходить, погуляй просто на берегу родной реки. Просто проснись к солнышку.

На обратном пути разговорились с инструктором, который вел группу англичан. Тоже бедуинский человек. Так и говорит: я бедуин. При этом у бедуина вместо халатика – футболка и обычные какие-то штаны, одет, как незамороченный парень из колледжа. Лицо тонкое, породистое, испанское скорее – красивый! По-английски умеет чисто и просто. По горам зато прыгает так, что сразу ясно: бедуин, без дураков. Как негры читают рэп – никто не читает, как коты потягиваются – никто не потягивается, вот и бедуины снуют между камней – неповторимо. Слаженная работа мышц, эргономика, – и ясно, что эта машина едет на специальном топливе, только бедуинской кровью можно ее заправлять.

Спускаться с горы было легко, я шла вприпрыжку. Аномальный бедуин в какой-то момент нагнал меня, взял за руку – и ловко повел. Я двигалась теперь по его траектории и в его ритме, как в танце, и все фигуры удавались, сразу. Рука бедуина оказалась маленькая, сухая и плотная. Отличная рука! Очень сильная. Подняла меня над землей и вытащила на большой камень. Я думала, что просто обопрусь, чтоб залезть, а залезать не пришлось – я туда, не успев понять как, прилетела.

Зато я успела подумать: вот как хорошо, как правильно. Мужчина ведет женщину за руку над пропастью. Это ведь предназначение и архетипическая вековая правда. Мужчина и женщина держатся за руки на том уровне, где еще праязык, или даже что-то такое до слов, в поле чистого энергообмена, без артикуляции, – на том уровне, где нет никаких трудностей перевода. Мы с 23-летним бедуином знали друг о друге все, что нужно в этот момент. Он мне рассказал на привале про свою жизнь, и довольно много, но это ничего не умножило, настолько оно было меньше его живой руки, настолько меньше живого действия.

Профессор Федоров из Рязани считает, что это высший тип симпатии – симпатия непохожести:

Ты – молодая, я уже, мягко говоря, не очень. Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю. Высший тип симпатии – когда на все это наплевать. Я знаю, что мне никогда не почувствовать того, что чувствуешь ты, я знаю, что мне очень трудно передать тебе то, чем живу сейчас я. Но именно несходство, разница и вызывает острейшую симпатию. Как укол. И через десять лет ты вспомнишь – беседовал с девчонкой двадцать секунд – вот такая вот девчонка.

Так и у меня с бедуином: никаких предпосылок – и абсолютное счастье контакта. Торжество божественного замысла – все люди, под корой и мантией, в ядре – равны. Когда идешь над пропастью в горах, за руку, там остается только ядро, и мы с бедуином такие в этот момент, какими нас замыслил Господь: разнополые обладатели рук. И – здесь, сейчас – мы очень близкие друг другу люди. Чистая, внятная, основополагающая связь: не выше, нет, чем общие интересы или общий язык, не глубже – но старше.

Теперь даже у бедуинов есть интернет, а в интернете – Фейсбук, поэтому мы с инструктором договорились добавить друг друга в друзья, но это, конечно, полная ерунда. Что Фейсбук в сравнении с миром, где есть руки людей и горы?

19 ИЮНЯ

Если я захочу однажды избавиться от жизни, которая есть и была, то есть не помнить и не знать и не соотноситься, – поеду на Сахалин. Здесь чувство абсолютной изоляции, альтернативной суши, может, даже шире – земли. Остальной мир как бы отменяется. А этот мир, сахалинский, – его достаточно, он глубокий. На человеческую жизнь хватит.

Еще тут легко на своей человеческой жизни сосредоточиться. Легко ни за кем не следить и ни перед кем не рисоваться, интернет медленный и дорогой, wi-fi в кафе – диво, и такое чувство, что это не техническая проблема, а мотивационная: просто интернет людям не очень нужен. То есть, на самом-то деле, проблемы и нет. Никто не залипает в телефоны, лент не листает. В телефоны на Сахалине только звонят. Зато каждый второй ходит на рыбалку и просто в лес. И каждая вторая.

Москвы – тупо нету. Девять часов до Москвы по воздуху. И плюс семь часов по часовым поясам. Когда тут утро, там – вечер, и наоборот. Ничего общего, несусветная даль, просто Африка какая-то, пусть ебутся там в своей Москве, как хотят. Зато Японию в хорошую погоду видно из-за моря, говорят, даже без бинокля, глазами. До Америки лететь – ерунда. Другой глобус, другая точка сборки шарика.

В самолете учила матчасть, то есть читала «Остров Сахалин», и завидовала Чехову. Не про то завидовала, как он подбирает слова, хотя он подбирает дай Бог каждому (и, кстати, языковая мода сделала очередной виток – этот текст снова читается как современный, а еще, допустим, лет десять назад читался бы как старинный). Зависть – о другом. Вот едет человек в неизвестность, тратит несколько месяцев жизни на путешествие и ни на что не отвлекается. Это же роскошь: оставить себе одно конкретное дело и неспешно, тщательно его делать. Катишься, глядишь в оба, и что увидел – то записал. Каждой березке уделяешь внимание, не говоря уже про людей.