— Это как? Не понимаю.
— А очень просто. Откровенно, честно и прямо.
— Вы что же, подозреваете, что я скрываю что-то?
Казаков понял, что Быстров знает многое. Но что он мог сейчас сказать ему? Раскрыть, откуда у него деньги? Сколько их? Он хорошо представлял, чем это может кончиться. Казаков вдруг почувствовал, что в нем поднимается, подступает к горлу волна лютой ненависти и к дочери, и к этому человеку, сидевшему перед ним с хмурым, озабоченным лицом, так бесцеремонно влезшему в его личное, сугубо личное дело. Но тут же он заставил себя думать иначе. Если он знает то, что слышала Татьяна, то, конечно, никуда от него не уйдешь.
Был момент, когда Петру Сергеевичу подумалось: а может, действительно все рассказать? Снять с себя мучительно-тяжкий груз, что поминутно давил на плечи, гасил любую радость? Ведь он, Быстров, представлял ту силу, которая могла бы, пожалуй, еще спасти его. Как знать, если бы партия велела взвесить все — хорошее и плохое, что сделал Петр Казаков за свою жизнь, может, и не так бы страшен оказался перевес сомнительных и темных дел? Так, может, рассказать? Все рассказать?
Но сделать этого Казаков не мог. Это было выше его сил. И Петр Сергеевич со злостью подумал: «Исповеди ждешь? Зря ждешь, парторг. Зря. Скоро Шмель улетит, а тогда — концы в воду, ни черта вы не докопаетесь. А деньги? Ищите. Ну, найдете кое-что. Так это я и сам покажу. А остальные… Долго искать придется. Вчерашняя-то ночь, да и сегодняшний день проведены были не только в раздумьях».
Видя, что Казаков весь ушел в свои мятущиеся мысли, Быстров деловито спросил:
— Это все, что вы хотели сказать, Петр Сергеевич?
Вопрос был, в сущности, лишним. Быстров прекрасно понял, что Казаков пришел в партком не для открытого, прямого разговора, пришел прощупать почву, разузнать, что известно и что не известно ему, Быстрову.
— Да, пожалуй. Хотел поблагодарить вас за дочь, что кров ей дали, извиниться за хлопоты, что невольно вам причинил. Ну, раз вы затронули вопрос о моих так называемых капиталах, объясню вам суть дела, чтобы не подумали чего-либо. Жили мы последние пятнадцать лет только вдвоем. Я все время на больших стройках. Оклад, премии, ну и, конечно, экономия. Живу-то я очень скромно. И, между прочим, дочь к этому приучил.
Взгляд Быстрова стал холодным, колючим. Все подтверждало худшее из его предположений. Он, конечно, мог бы задать Казакову такие вопросы, которые поставили бы Петра Сергеевича в тупик, заставили бы лихорадочно искать все новые и новые объяснения. Но зачем это? Скоро и так все будет ясно…
Поведение Казакова снимало с Быстрова моральную ответственность за его судьбу. В конце концов ему виднее, как поступать. Если чист — чистым и останется. А виноват… Быстров очень хорошо знал, какое место в жизни коммунистов занимает партийная семья. И горести и радости несут сюда люди. Здесь мнениями товарищей проверяют они свои мысли и дела, суровой мерой партийной правды меряют свои поступки. У человека, пришедшего в партию по велению души и сердца, должна быть органическая потребность чувствовать плечи товарищей, должно быть непреоборимое внутреннее чувство принадлежности к этой великой семье…
— Ну что ж, Петр Сергеевич, — проговорил Быстров. — Если у вас все…
— Да вроде бы все. Я хотел, чтобы у вас не создалось какого-либо неправильного мнения. А то ну как судьба нас поближе сведет?
Алексей прекрасно понял намек. Почувствовав, как в нем поднимается злое, нехорошее чувство к Казакову, он сухо произнес:
— Судьбы у нас с вами разные.
Казаков и сам понял, что сказал лишнее. Он стал бормотать что-то невнятное, прося понять его правильно, что он, дескать, и в мыслях не держит ничего плохого.
— Скажите, — прервал его Быстров, — что у нас за работник Шмель? Он что, в отделе Богдашкина?
Казаков побледнел. Опять холодная волна щемящей тревоги сдавила сердце. Почему Быстров спрашивает о Матвее? И тут же другая мысль: «Какой я пугливый стал! Матвей-то ведь скоро будет в поднебесье». Казаков взглянул на часы. Да, черт побери, время шло все-таки страшно медленно. Всего час дня, а Казакову казалось, что сидит он здесь вечность.
— Шмель? Да, у него.
— Вы знаете его? Лично знаете?
— Не очень.
Быстров сидел молча, положив руки на холодное стекло стола. Опять Казаков говорит неправду. Опять крутится, как вьюн. Да, темная лошадка товарищ Казаков. Видимо, надеется, что гроза все-таки пронесется мимо. Не знал Казаков, что капитан Березин из городского отдела БХСС был вчера в парткоме с целой папкой материалов. Их отдел уже выяснил кое-что. И это кое-что было довольно значительным. Оперативные работники довольно крепко ухватились за нить, что вела к центру клубка. Подумав об этом, Быстров снова вспомнил Таню. Сколько ей еще предстоит пережить!
Быстров встал. Петр Сергеевич понял, что надо уходить. Усилием воли взбодрил себя, приподнял плечи и постарался пройти расстояние от стола Быстрова до двери твердой походкой уверенного в себе человека.
Глава XXV. Полет Шмеля не состоялся
То, что на горизонте собираются тучи, Матвей Шмель понял быстро, после двух-трех вопросов, заданных ему моложавым капитаном в милицейском мундире. Шмель сообразил, что здесь, в небольшой, более чем скромно обставленной комнате Каменского горотдела милиции, что-то знают. Но знают, видимо, пока мало и не совсем точно. Ходят вокруг да около. Во всяком случае, о Ярославле вопросы пока задают аккуратно. Впрочем, Шмель отвечал с достоинством. Те дела давно минувшие, он досрочно освобожден, и даже судимость снята. Так что с приветом, дорогие товарищи. Но… раз нащупывают, нет ли прошлых дел, значит, что-то выходит наружу из дел нынешних.
Чем больше думал об этом Шмель, тем более убеждался, что надо исчезать. А уезжать не хотелось, страсть как не хотелось, уж очень возможности и масштабы подходящие. Да и приятели-то вон какие подобрались. Может, действительно заглушат? Может, пронесет? Всякое бывает. Но, кажется, нет, очень уж собралось одно к одному. И еще этот Березин. Говорит тихо, уважительно, на «вы» называет, а вопросы задает один другого заковыристее.
Так думал Матвей Шмель, сидя в уютном уголке недавно отстроенного ресторана на юго-западе Москвы. Тревожное состояние не мешало ему, однако, с аппетитом выпить несколько рюмок коньяка, съесть отличную солянку; теперь он ожидал, когда принесут его любимое блюдо — шашлык по-карски.
Матвей Шмель был птицей стреляной.
С трудом осилив семилетку, он покинул родные места и начал жизнь самостоятельную. Попал на стройку под Ярославлем. Понравилось Шмелю снабженческое дело. Не тяжелое, хоть и хлопотное. Все время в разъездах, разные города и веси. Деньжонки перепадают немалые. Суточные, проездные, квартирные и прочее. Привык Матвей к сытой, вольной жизни, тянуло к тем молодцам, что входят в рестораны независимой походкой завсегдатаев, пьют и едят много и вкусно, оплачивают счета, не глядя на них, а официанты бегают вокруг них шустро. Обрел Матвей товарищей и дружков, и пошла веселая жизнь. Но требовала она денежных знаков. Два десятка грузовиков с кирпичом и керамикой было разгружено по указанию агента отдела снабжения Шмеля на складах одной ярославской артели, и вот они, денежки. Потом операция с шифером, с метлахской плиткой. Но всему, как известно, приходит конец. Загремел Шмель в места, как выражаются, не столь отдаленные. Десять лет — срок немалый. Только ведь советские законы не мстительны. Уже через пять лет Матвей Шмель стоял на одной из северных станций, раздумывая, куда направить свои стопы. И решил: в столицу или куда-то поблизости. Так оказался Шмель на «Химстрое». Документы в порядке. Шмель? Да, Шмель. Но Шмель чистый, незапятнанный.
Правда, Степан Четверня мурыжил его долго, заставил приходить в отдел кадров три или четыре раза. Что-то в какой-то бумаженции ему не понравилось. Потом ничего, сомнения отпали.
Сначала Матвей сидел тихо и смирно, аккуратно заведовал участковой кладовой. Потом в отдел снабжения взяли. Понемногу начал расправлять крылья. Дельце с Южным портом получилось действительно на славу — нашлись подходящие ребята, энное количество цемента реализовали довольно успешно. И списали удачно: промок цемент из-за течи баржи. Удача окрылила. Задумана и тщательно подготовлена операция о «Северянином». И вдруг этот дурацкий, глупейший случай. Почему на складе оказалась какая-то химическая дрянь? Может, случайно, а может, и нет. И он, Шмель, тоже хорош! Зачем было самому возиться? Могли ведь и без него погрузить эти проклятые мешки. Но не только за это упрекал себя Шмель. Сейчас, сидя за шашлыком, он беспощадно критиковал свои промашки. Зачем, например, полез к этому сопляку Зайкину?
