— Вы, Хомяков, хотите сказать?

— Хотел бы сделать несколько замечаний.

— Пожалуйста.

— Вот сидел я здесь, долго и терпеливо слушал, и, понимаете, все мы не так и не о том говорим. Я бы сказал, очень приземленно, узко мыслим.

Удальцов не выдержал:

— Ну-ка, ну-ка, Валерий, приподними нас с грешной земли, выведи на орбиту.

Хомяков, не обратив на его реплику внимания, продолжал:

— Время предъявляет к нам ответственные требования. Ведь известно, что во все времена роль молодежи в жизни общества была исключительной. Именно с таких позиций и надо подходить к любым вопросам. Как же мелки и незначительны сегодняшние наши споры! Цемент, курсы, твист или еще что-то в этом роде — все это мелочи, детали, песчинки. Давайте же поднимемся над всем этим, взглянем на жизнь с тех высоких позиций, о которых я говорил…

Снегов постучал карандашом по графину.

— Уж очень общо и отвлеченно.

Хомяков терпеливо выслушал реплику и, скорбно усмехнувшись, сел.

Снегов удивленно посмотрел на него.

— Ты что? Обиделся?

— Я хотел изложить свои мысли, но если они здесь никого не интересуют…

Снегов махнул рукой.

— Ну, давай излагай.

Но тут поднялся Удальцов.

— А я считаю, что Анатолий прав. И обиженного из себя ты, Валерий, не строй. Политической трескотней нас не удивишь, грамотные. А то — общество, роль молодежи… Нас беспокоит эта тема в более конкретной форме — «Химстрой». Может, это, по-твоему, вопрос и не исторического плана, но, честное слово, мне, например, он сейчас ближе и важнее, чем любая философская категория…

Все присутствующие одобряюще зашумели. Хомяков опять поднялся с места. Послышались голоса:

— Хватит споров, давайте о деле.

Когда установилась тишина, Хомяков с чуть заметной улыбкой, миролюбиво проговорил:

— Хорошо, я снимаю с обсуждения свои тезисы. Шота Руставели правильно когда-то сказал: «Из кувшина можно вылить только то, что было в нем».

Тут уж не выдержал Зайкин. Вскочив с места, нервно проговорил:

— Вы п-понимаете, что изрекает Хомяков? Д-дескать, мы с вами не дор-росли д-до его высоких мыслей. А я, между прочим, могу очень даже убедительно рассказать комитету, какими высокими мыслями живет товарищ Хомяков и каковы его жизненные установки. Убедился, когда был с ним в Новороссийске.

Кто-то из ребят заговорил просительно:

— Не надо, Костя, знаем. Да и не о Хомякове сейчас речь.

— Т-тогда пусть и он тумана тут не напускает.

— Как бы меня ни убеждали, как бы ни пугали разными страстями-мордастями, я считал и считаю, что главное для нас — это боевая, ударная работа на стройке, чтобы молодежь делала для «Химстроя» все что нужно. Подчеркиваю — все что нужно. Героизм, трудовые подвиги, самоотверженность — вот наш девиз.

Снегов проговорил это, ни к кому не обращаясь, как бы рассуждая вслух, но все поняли, что он отвечает Мишутину, Зарубину, да и всем ребятам.

Виктор с места заметил:

— А против такого девиза никто и не возражает. Речь идет о том, чтобы не ограничиваться только им.

В разговор вновь вступил Удальцов.

— Недавно я прочел в «Комсомолке» статью авиаконструктора Антонова. Очень хорошая статья. Героизм, говорит он, — это достижение необходимой обществу цели в условиях, когда все обычные средства для этого уже исчерпаны. В этих случаях общественная цель достигается усилием воли, смелостью, самопожертвованием.

— Что ж, мысли правильные, хорошие мысли, — живо заметил Снегов.

— Подожди, Анатолий. Это не все. Далее Антонов говорит примерно вот что: а не приходится ли иногда нашим людям, особенно молодежи, проявлять героизм там, где при лучшей организации и более бережном отношении к человеку в нем не было бы безусловной необходимости? Не снижаем ли мы иногда цену героизму? Ну как? Ведь верно же, верно?

— Верно, да не совсем, — ответил Снегов. — С первой мыслью я согласен, вторая — сомнительна. Я уверен, что наши ребята, да и не только наши, а и в Братске, и в Целинограде, в Усть-Илиме, и на Иртыше ее на вооружение не возьмут. Я за другой подход к этим проблемам. Помните, у Безыменского:

…Опять отправиться в поход

И жить в землянке иль в палатке,

Свершая подвиг свой людской

В упорной, злой, веселой схватке

С горами, степью иль тайгой…

На эти слова откликнулся Зарубин:

— Так эти времена, Анатолий, давно прошли. Почему нужно обязательно жить в землянке или в палатке? А почему бы не считать героизмом толковую организацию дела? Если неорганизованность, бестолковщину без конца считать в порядке вещей, то некоторые незадачливые руководители вроде нашего товарища Казакова совсем, извините, перестанут мух ловить. Такой героизм им очень выгоден и удобен.

— Чего ты на палатки-то обрушиваешься? И сам и вся бригада переезжала в дома-то последней. И песни о палаточном городке все время горланите, — проворчал Снегов.

— Не упрощай, Анатолий. Были у нас палатки, жили мы в них, не жаловались. Дело не в том. Понимаешь, ты этот палаточный, бивачный подход к нашим делам хочешь возводить в принцип. Штурмуй — и ничего больше.

— Да, будем штурмовать, товарищ Зарубин. В такие сроки построить завод-гигант не шутка. А если у кого слаба гайка, выдохся порох в пороховницах, поможем этим товарищам, отпустим.

Зарубин махнул рукой:

— Не получается у нас с тобой разговора, Анатолий.

— Что верно, то верно, — согласился Снегов.

Снова подал голос Хомяков:

— Поскольку прения сторон пошли по второму кругу, я хочу кое-что дополнить. Я удивляюсь, почему по такому поводу здесь возникают споры. Сверхударная комсомольская… Этим, собственно, сказано все. Тлеть здесь нельзя. Не то место. Поэтому я полностью согласен с товарищем Снеговым.

Костя Зайкин с ехидцей заметил:

— Что-то героических дел за вашей бригадой пока не числится.

Хомяков ответил важно:

— Трудимся как положено.

— Это еще надо посмотреть, — не унимался Костя. — Мотаетесь по стройке. Подвезти да поднести. Здоровенные парни, а мелочишкой пробавляетесь.

— Работаем, где наиболее целесообразно, по мнению руководства. Вот так-то, товарищ Зайкин. — И, считая выпад Кости отраженным, Хомяков продолжал: — Но некоторые аспекты сегодняшнего спора меня обеспокоили и насторожили. Я хотел высказать эти мысли несколько раньше, но, к сожалению, это не удалось. Вы вдумайтесь, товарищи, за что ратуют Мишутин и те, кто его поддерживает. Молодежь хочет заниматься хула-хупом — нельзя. Танцевать твист или, допустим, рок-н-ролл — не положено. Если вы захотите прогуляться в Лебяжий лес, сразу вопрос: с кем? Что же получается? Хотят, чтобы мы ходили по струнке, думали и мыслили, как хочется товарищу Мишутину? Его, видите ли, беспокоит, что кто-то слушает «Голос Америки», смотрит фильмы Феллини, увлекается не теми песнями, которые пели когда-то до царя Гороха. Знаете, товарищ Снегов, я в сегодняшнем споре вижу нечто большее, чем просто вопрос о работе комитета. Я считаю, что это наступление на свободу личности. Но ведь нынче из этого ничего не выйдет. Кому какое дело, что я люблю и что не люблю, о чем думаю? Это дело мое, мое личное, и ничье больше. Я говорю, конечно, не только о себе, а в принципе. Надо работать? Мы работаем. Надо строить «Химмаш»? Мы строим. Строим героически и самоотверженно, как правильно подметил товарищ Снегов. Чего же еще от нас надо? В душу ко мне хочется забраться? Не выйдет. Чем живут и дышат товарищ Зайкин, товарищ Удальцов или Мишутин, меня, например, нисколько не интересует. Они сами по себе, я сам по себе.

— Но это же чистейший индивидуализм, — возмутился Зарубин.

Хомяков повернулся к нему.

— Индивидуализм? Допустим. Но чем он, собственно, вам не нравится? Догматики исказили это слово, и вы по старинке боитесь его. А ведь, в сущности, это не что иное, как свободное проявление личности. Что же в этом плохого?