— Что это так вдруг?

— Сегодня у Надьки день рождения.

Зарубин заупрямился:

— Не поеду. Я же там ни с кем не знаком, да и одет вон как…

Снегов, однако, ничего не хотел слушать.

Анатолий и Виктор появились у Снеговых, когда гости уже сидели за столом, заняв все стулья, кресла, диван. Встретили их отчаянным гвалтом:

— Товарищи, муж явился! Ура супругу!

— Хорош муж: у жены день рождения, а он где-то шатается.

— И почему ты, Надя, терпишь такого типа?

Анатолий спросил у жены:

— Зачем ты этих горлопанов позвала? Собьют они тебя с пути.

— Потише, Толик, а то и впрямь приму их советы.

Анатолий, обращаясь к гостям, прикрикнул:

— Тише вы, обрадовались, что хозяина нет. Вот представляю вам Виктора Зарубина.

— О, Зарубин! Знаем, знаменитый бригадир, — зашумели за столом.

— Не только бригадир, а мой боевой заместитель, — уточнил Анатолий.

Потом подозвал жену:

— Подойди, подойди сюда, отроковица. Как старший, указую тебе любить друга моего.

Надя подошла к Виктору. На вид ей с трудом можно было дать лет восемнадцать.

— Сколько же вам стукнуло? — пожимая руку Нади, спросил Виктор.

Надя со вздохом ответила:

— Уже двадцать.

— Почтенный возраст, ничего не скажешь, — тоже со вздохом согласился Виктор.

— А почему вы у нас ни разу не были? Анатолий все твердит: Зарубин, Зарубин. А какой он, этот самый Зарубин?

Виктор пожал плечами:

— Все штурмуем, все некогда.

— Он и сегодня не хотел ехать. Еле вытащил, — сказал Анатолий.

— Я просто не знал, что у тебя такая красивая жена, — отшутился Виктор, — а то бы и без приглашения поехал.

Шутку тут же подхватили, раздались восклицания:

— Ты слышишь, Толька? Нашел друга на свою голову. Теперь гляди в оба.

…Веселье длилось долго. Только когда стихли шумы на улицах и дружно, будто заранее сговорившись, погасли уличные фонари, а последние троллейбусы сонной стаей собрались у ворот парка, гости постепенно, нехотя стали по одному, по двое расходиться.

Виктора устроили спать на диване. Проводив последних любителей «посошка», Анатолий присел рядом.

— Ну, как тебе тут?

— Полный порядок. Лучше, чем дома.

— Может, опрокинем по маленькой на сон грядущий? Там есть какое-то слабенькое.

— Нет, не хочу.

— Не буду, не хочу… Что ты какой-то квелый сегодня?

— А ты что сюда заявился? Пригласил ночевать, а спать не даешь.

— Интересно, а когда ты у себя в палатке спишь, все на цыпочках ходят?

— У нас делу время — потехе час. Даже Быстров позавидовал: до чего же у вас, говорит, здорово. Хоть самому переселяйся в Лебяжье.

— Он к вашей бригаде просто неравнодушен.

— Он со всеми такой.

— Отвечу мудростью, которую теперь часто можно слышать: «Не сотвори себе кумира».

— Да нет. Я объективно.

— Ну, а как тебе мои друзья понравились?

— Ничего. Народ любопытный.

Анатолий вздохнул:

— Завидую я им, дьяволам, смертельно завидую.

— Почему?

— Ну как же! Васька Белов — это чернявый, цыганистый такой — на днях кандидатскую защитил, а Рыжий — мы все его так зовем, хотя имя и фамилия у него довольно поэтические — Станислав Розанов, — этот уже доктор, глядишь, скоро и Государственную премию получит. Ведущий конструктор какого-то хитрого агрегата для космических кораблей. В общем, стезя у всех прямая.

— Ну, а что же тебе мешает? Кандидатский у тебя, кажется, сдан? Кропай диссертацию, и вся недолга.

— Твоими бы устами да мед пить. Диссертация — это ведь не ля-ля разводить. Попотеть ох как придется.

— А как бы ты хотел?

— Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль, — продекламировал Анатолий и потянулся за папиросами. Виктор через минуту проговорил:

— Знаешь, Надя твоя мне понравилась. Прямо молодчина.

— Надька-то? Ничего. Ну и муж у нее тоже не из последних. Как думаешь?

Не ответив на шутку, Виктор продолжал:

— Хорошо, что неизбалованная. Посмотрел я, в руках у нее все так и горит. Сноровка чувствуется.

— У своей мамаши школу прошла. Знаешь, какая строгая мадам? Когда мы к ней в гости едем, так оба как к смотру готовимся. Полный допрос учиняет: и как на работе, и как учеба, и что купили, и что читали, и где бывали. Как школяров экзаменует.

— Выдающаяся у тебя теща. Повезло. Тут как-то, когда тебя не было, разыскала меня мать одной девушки с пятого участка. Приехала посмотреть, как живет дочь. И, увидев, что та обитает в палатке, а работает в бригаде штукатуров, такой концерт мне устроила, что я не знал, как ее в норму ввести. Это что же, говорит, за безобразие? Разве я дочь свою для такой жизни растила?

Прикурив сигарету, Зарубин продолжал:

— У многих родителей мысли о детях идут по очень простой схеме. Раз мы жили неважно, пусть детки поживут в удовольствие. Этим папам и мамам и невдомек, что они портят детей, осложняют им жизнь. Ведь такие белоручки обязательно споткнутся. И обществу приходится потом тратить массу сил на то, чтобы сделать этих «мимоз» настоящими людьми. А бывает ведь, что человека из такого индивидуума сделать уже невозможно.

— Истина эта известная, только что же тут поделаешь? — зевая, проговорил Снегов.

— А я и не говорю, что открываю Америку. Но честное слово, я бы это дело превратил прямо-таки в государственный вопрос. — Сказав это, Зарубин надолго замолчал. Снегов тоже молчал, думая о чем-то своем. Потом спросил:

— Ты спишь?

— Да нет. Как же спать, когда мы с тобой в такие проблемы ударились!

— Особенно ты. И рассуждаешь так, словно сам огонь, воду и медные трубы прошел.

— Ты знаешь, Анатолий, меня все время мучает мысль, что мы в своей работе упускаем самое важное. Не сдружили мы ребят. Днем вроде все вместе, делом заняты, а вечером каждый сам по себе. В общем имей в виду, не очень-то нас жалуют ребята.

— Так вот почему ты такой мрачный ходишь? Боишься, что нам отставку дадут? Не бойся. Главное-то мы делаем. Ну, а если что упускаем, так ведь еще Козьма Прутков утверждал, что нельзя объять необъятное.

— Не согласен.

— С кем? С Козьмой Прутковым?

— С тобой не согласен.

Наступила долгая пауза. Затем Снегов глуховато заговорил:

— Знаешь, Виктор, ты только не берись за голову, не делай страшных глаз и вообще не удивляйся. У меня все чаще возникает мысль пойти в Цекамол и сказать: освобождайте, братцы.

Зарубин приподнялся с дивана.

— На тебя что, винные пары подействовали?

— Брось молоть ерунду. У моей Надюхи не разгуляешься. Каких-то два наперстка перепало. Просто я, похоже, дурака свалял, что на «Химстрой» идти согласился. Понимаешь, комсомольская работа, как и всякая иная, имеет свою специализацию. Пропагандист, допустим, одно, а организационный работник — другое.

— Ну, с твоим опытом…

— Дело не только в опыте, а в том, чтобы работа по душе была. Вот в обкоме мне нравилось. Там, понимаешь, совсем иная обстановка. Есть время подумать, поразмышлять. Поставлена, допустим, тебе задача — разработать формы участия комсомольских организаций в движении за качество продукции. Я советуюсь с различными учреждениями, специалистами, мерекаю сам. Рождается документ. И раз бюро одобрило его, значит, я сделал нужное дело. Справился, сумел. Потом еще какая-то проблема, опять собираем «мозговой трест», ломаем головы, спорим…

— Послушать тебя, так в обкоме-то у вас тихая заводь была.

— Что ты! Как и в каждом обкоме, там столько хлопот и забот, что только поворачивайся. Отдышаться некогда. Всегда по горло разных дел. Просто ребята учитывали мой характер, ну, склонности, что ли.

— Но ведь приходилось же тебе бывать в райкомах, на заводах?

— А как же? Обязательно. Но и там от меня требовались не беготня и суетня, а изучение вопроса, анализ состояния дел.

— А мне кажется, — проговорил Зарубин, — интереснее твоей работы нет. Ну, сам прикинь. Там, в обкоме, ты рождал, допустим, какие-то идеи и планы. Но осуществляли-то все это другие. Здесь же тебе самому все карты в руки. Только разворачивайся.