— Воды морской принеси, — сердито приказал Харальд.

Альма поспешно схватила ведро и выскочила из дому. И это тоже задело Харальда: слишком быстро выскочила. Могла бы и не сломя голову нестись.

Харальд опять внимательно осмотрел и ощупал русского и обнаружил на голове, за ухом, еще рану. Понял, что она и есть главная.

Альма принесла морской воды, запыхалась. Харальд, неодобрительно поглядывая на дочь и смачивая полотенце в тазу, обтер кровь с раненого. Тот не подавал признаков жизни. Харальд прощупал пальцами шейную артерию. Бьется. Слабо, еле-еле, но бьется.

Отец и дочь посмотрели друг на друга.

— Йоду бы, — сказала Альма. — Или спирту.

Йоду у них не было, спирт же у Харальда был. Но он ничего не ответил. Харальд вообще считал, что лучшее средство для ран — морская вода, а спирт только внутрь. Но все же полез в шкафчик, достал. Спирту было полфляжки. Харальд внутренне запротестовал, не хотелось тратить драгоценную жидкость на этого непрошеного гостя, на этого, может быть, убийцу Эдварда! Старый рыбак все больше распалялся. Нет! Пусть подыхает этот русский, он не истратит на него ни капли! Спирт самому нужен для натирания ревматических ног…

— Давай, чего же ты! — Дочь тянула из его рук фляжку.

Отец неохотно отпустил посудину.

Альма смочила спиртом чистую тряпочку и обтерла края ран. Разрезав простыню на длинные полосы, она ловко, будто всю жизнь этим только и занималась, перебинтовала юношу. Унесла окровавленную одежду, порылась в комоде и достала рубашку и кальсоны Эдварда. У Харальда вновь ожесточилось сердце: белье сына на этого русского! Но он ничего не сказал, только неприязненно покосился на хозяйничавшую дочь и даже помог ей одеть раненого в чистое. Более того, разжал ему зубы рыбацким ножом и влил в рот несколько капель спирта. Юноша поперхнулся, застонал, но проглотил. И это было хорошо: раненый подал первые признаки жизни.

Альма принесла свежие простыни, постелила на топчан, пододвинула его к камину, и они осторожно переложили раненого.

Освещенное огнем камина, отмытое от крови и грязи лицо русского было хорошо видно. Совсем мальчишка. На нежном подбородке пух. Широкий нос, темные густые брови, синие глазницы провалились, разбитые губы запеклись чернотою.

Харальд приложил руку к щеке юноши и с безотчетным удовлетворением ощутил тепло, идущее откуда-то изнутри. Вот что значит спирт внутрь!

— Бульону бы, — сказал Харальд, взглянув на дочь.

— Идти пора, — ответила Альма и показала глазами на часы.

Только теперь Харальд опомнился. За окном совсем заголубело, сквозь рассветный туман пробивалось солнце. Альме надо на работу. Опозданий немцы не любят, увольняют.

— Иди, — кивнул Харальд.

Альма ушла.

Харальд постоял в дверях, выкурил трубку, поглядывая на совсем уже очистившийся от тумана фиорд, на пустой причал рыбацкого поселка, хорошо видимый отсюда; подумал, что рыбаки уже вышли в море, а оставшиеся в поселке люди заняты своими повседневными заботами, и никому нет дела до Харальда, а поэтому никто и не заподозрит, что у него лежит русский.

Успокоив нервы, Харальд решил отварить лососевую спинку и жирным бульоном накормить раненого, как только тот придет в себя. Он пошел в чулан — дощатую пристройку к дому, где пахло сложным, чуть затхлым и милым сердцу запахом муки, копченого окорока, рыбы. Среди привычной утвари, ящиков, бутылей Харальд совсем успокоился. Даст бог, пронесет мимо! Все будет по-прежнему. От русского он как-нибудь избавится. Как — он еще, правда, не знал, но что-нибудь придумает.

Харальд выбрал рыбину получше и вернулся в дом, уже не испытывая неприятного осадка от ночных событий. Поставил на огонь кастрюлю с водой и, не спеша нарезая спинку лосося длинными ровными ломтиками, случайно взглянул в окно — и помертвел. К дому шли два немца! За ними голенасто вышагивал Людвигсен. Немецкий ефрейтор, стройный и красивый, перетянутый в талии, как девочка, повернул голову назад и что-то сказал, кивая на дом Харальда. Людвигсен услужливо догнал его и, размахивая длинными нескладными руками, показывая то на дом Харальда, то на восток, что-то говорил. Ефрейтор в нерешительности сбавил шаг, посмотрел на дом и круто повернул в сторону.

Когда немцы скрылись за поворотом в лес, у Харальда подкосились ноги. Он бессильно опустился на стул. Почувствовал, как по спине пробежал холодный ручеек. Руки, безвольно упавшие на колени, мелко тряслись. Оглушенный пережитым страхом, долго сидел неподвижно, не замечая, что вода в кастрюле выкипает.

Если бы немцы вошли в дом, то Харальд ничем не доказал бы свою невиновность, непричастность к русскому. Русский налицо — значит, расстрел. За укрывательство.

Только теперь Харальд до конца осознал, какой опасности подвергает и себя и дочь. Немцы уже ищут! А он, старый дурак, и не подумал об этом! Он, видите ль, спасал жизнь умирающему, поступал по-христиански. Идиот!

И ожесточаясь на этого черт знает откуда появившегося русского и подсознательно оправдываясь перед собой, думал: ну вот, русский жив, перед богом Харальд чист — не бросил человека, как собаку, — и хватит! Он не собирается рисковать! Нет, не желает! И пока еще не стряслась беда, он пойдет и заявит немецким властям. Власть есть власть, какая бы она ни была. Ей надо подчиниться. Пусть она сама и решает, как быть с русским.

Все больше и больше утверждаясь в своем решении, Харальд тихонько, будто чужой, выскользнул из дому, боясь взглянуть на раненого, доверчиво лежавшего у камина.

Харальд шел торопливо, и эта поспешность походила на бегство. Он старался не думать, куда и зачем идет, не думать о русском, не думать о том, что будет с юношей, когда он, Харальд, сообщит немцам. И пока немцев не было перед глазами, Харальд наивно, по-детски, полагал, что их и не будет, и что идет он просто так, и, даст бог, все обойдется, все уладится, и он, Харальд, опять будет ни при чем.

Но немцы быстро оказались перед ним, — вернее, он перед ними.

Едва Харальд завернул за лесок, как увидел группу солдат, стоящих над чем-то. Харальд невольно замедлил шаг и уже готов был повернуть назад, ибо испугался, и только в это мгновение ясно понял, что он хочет совершить, но немцы тоже увидели Харальда, и один из них поманил его пальцем, как в барах подзывают слуг.

Непослушными ногами Харальд подошел. И увидел, над чем стоят немцы. У их ног лежали трупы.

Трупов было четыре. Они лежали, аккуратно уложенные в ряд, в маскхалатах, залитых кровью. И хотя Харальд вот так, при свете, видел их впервые, он сразу же понял: это были «призраки». Здесь — четверо, пятый — у него дома.

Ефрейтор, тот самый, красивый, въедливым голосом спросил что-то — Харальд не понял. Да он и не слушал немца, он прикованно смотрел на «призраков», молча переводя взгляд с одного трупа на другой.

Крайним лежал юноша с тонким и строгим лицом. Он вытянулся в струнку, как на параде. Резко очерченные губы плотно сжаты, на лице суровость и та печать строгости, которая сразу выделяла его из других и говорила о том, что это офицер. Он был очень молод.

Рядом с ним — усатый мужчина. Лежал властно, тяжело вдавив тело в землю. Чувствовалось, что и живой он был спокоен и рассудителен. Скорбная складка вертикально перерезала лоб, будто задумался он над чем-то крепко и надолго.

Третий лежал на боку, маленький смуглый подросток с черными как смоль волосами. Он словно спал, как спят дети, подтянув к подбородку колени. В узкий разрез стыло глядели черные незрячие глаза.

Последним был светловолосый с надменно приподнятой бровью. Напряженно оскаленный рот еще кричал что-то злобное и непримиримое. Даже в мертвом столько силы и напряжения, что было страшно представить его в бою. И, видать, был он строен и ловок и ходил по земле легко и свободно.

У Харальда заныло сердце: гибнут самые молодые, самые красивые, самые сильные! Такие же, как сын его Эдвард. И хотя перед ним лежали русские, Харальд уже не мог найти в своем сердце тот непримиримый гнев, ту ожесточенность и жажду мести, что были в сердце совсем недавно. Он никак не мог оторвать взгляда от этого красавца, которого даже смерть не обезобразила, стоял над ним и думал и не мог понять, зачем люди убивают друг друга, почему не живут в мире, почему господь бог допускает это!