Выстрелы то четко доносились, то звук их размазывался, глох. Нет, не похоже на расстрел с его размеренным, чисто немецким распорядком, когда автоматные очереди слышны ровно через определенные промежутки. Да и расстреливают немцы днем, а не ночью. Это что-то другое. Похоже на бой. Может, опять партизаны напали на гарнизон, как два месяца назад, когда хотели освободить своих из тюрьмы? Может, с русскими? Вспомнились призраки, что прошли здесь неделю назад. Всю эту неделю Харальд чувствовал смутное беспокойство, он теперь уверен, что это были русские. И каждый раз, вспоминая, как безмолвно возникали из серой мглы тени, чувствовал озноб. Спасибо тебе, господи, что не заметили его!..
Их было пятеро.
Они уже возвращались, выполнив задание, как вдруг напоролись на засаду.
Тишину ущелья внезапно разорвали гулкие автоматные очереди, и они залегли за гранитные глыбы.
Осмотрелись.
Здорово влипли!
Немцы зажали их в самом узком месте ущелья. По бокам — гладкие скалы, впереди — выход к фиорду, где должен ждать их катер, но выход заслонен немцами. Позади, где ущелье начиналось и откуда они спустились вниз, — тоже немцы. Ловушка захлопнулась.
При первых же выстрелах Ваня, пригнувшись, как бегал в детстве с чужих огородов, рванулся вперед, споткнулся, упал и, как ящерица, юрко подполз к валуну. Мимо уха свистнула пуля, щеку опалил металлический ветерок, и спину продрало морозом. Рядом гулко и тяжко ударил наш автомат. Ваня торопливо высунул из-за валуна свой и нажал на спусковой крючок. Длинная слепая очередь ушла куда-то вперед. Ваня водил стволом справа налево. Сколько так бил, он не знал. Кончил только тогда, когда автомат захлебнулся и смолк. В наступившей тишине справа раздался неистовый шепот:
— Эй, Седельцев!
Ваня опомнился, едва разжал занемевший на спусковом крючке палец.
— Бьешь в белый свет как в копеечку! — хрипло продолжал старшина, которого за усы звали «Батей». Он лежал за гранитным камнем неподалеку от Вани. — Побереги патроны!
Только теперь Ваня понял, что первую и самую неожиданную атаку отбили. Стояла та оглушающая своей внезапностью тишина, которая наступает сразу же после окончания боя и когда ждешь, что вот-вот снова, распорют воздух очереди вражеских автоматов.
Ваня впервые в жизни попал под огонь, и теперь, когда стрельба прекратилась, когда схлынул первый приступ острого страха, он будто вынырнул из ледяной воды и взахлеб глотнул воздух. Мысль о том, что он жив, не убит, обожгла сердце.
— Не высовывайся! — сердито шипел Батя. — Дырку просверлят!
Слова старшины отрезвили Ваню, он втянул голову в плечи.
Ваня лежал за валуном, от которого рикошетили пули. Чиркнув длинным голубым огнем, с напряженным звоном они уходили в бесцветную высь. Но все это Ваня осознал только теперь, после боя. Он осторожно огляделся: все лежали за камнями, заняв круговую оборону, и настороженно всматривались в надвигающиеся сумерки. Повернувшись назад, Ваня увидел, как Олег, переговорив о чем-то с командиром, пополз в сторону, туда, где в скале темнела впадина, заросшая мелким кустарником, и скрылся в этом углублении.
На дне ущелья густели сумерки, с фиорда надвигался туман. Ваня напряженно, до боли в глазах, всматривался в наползавшую сизую мглу, и сердце холодело от страха.
— Тебе сколько годков-то? — вдруг спросил Батя.
Ваня не сразу сообразил, о чем он спрашивает, а когда понял, удивился вопросу, вот сейчас, в такой обстановке.
— Девятнадцать.
Он соврал, девятнадцати ему не было. Ему было неполных восемнадцать. Не по летам рослый и сильный, он всегда прибавлял себе — не дай бог примут за мальчишку! И на войну попал раньше срока только потому, что прибавил себе года.
— Девятнадцать, — повторил Батя с такой тоской, что Ваня удивленно взглянул на него. — А у меня сынишка — трех лет. Вместо «спасибо» говорит «спасите», а вместо «здравствуйте» — «здластити». Жена пишет. Я-то его и не видел, без меня уж родился.
Старшине было около тридцати, но Ване он казался стариком, да еще усы буденновские совсем не молодили. Не спуская глаз с ущелья, Батя горьковато и сожалеюще улыбнулся чему-то далекому, ему только известному.
С этой улыбкой он и умер.
Ваня сначала не понял, почему Батя ткнулся щекой в мох и засмеялся беззвучно, немо. А когда пришла догадка, его прошиб озноб.
Выстрела, убившего Батю, Ваня не слышал, но когда обрушился шквал огня, он припал к автомату и повел испуганно-лихорадочную стрельбу по выныривающим из тумана фигурам. Туман стлался по земле, и от этого немцы казались без ног, и так, безного, бежали на Ваню, расплескивая светящиеся автоматные струи поверх белесого наползающего озера.
Батя был первым.
Вторым — лейтенант.
Сосед слева — узбек Мирза — крикнул тонким, накаленным опасностью голосом:
— Командыр убила!
Он был молод, командир, и суров. Ваня знал, что лейтенант всегда сохранял неулыбчивое выражение лица, желая скрыть под строгостью свои юные годы, чтобы у матросов, которыми он командовал, не родилось бы крамольной мысли о его молодости, которая очень мешала ему. И матросы принимали строгость как должное и подчинялись ей. Этот неулыбчивый лейтенант однажды увидел на базе, где отдыхали разведчики и прибывшее пополнение, как Ваня выжимает одной рукой скат от вагонетки весом в семьдесят килограммов. Увидел и попросил выжать еще раз. Ваня выжал: жалко, что ли! Лейтенант сказал: «Вот такой мне нужен». А матрос с озорными глазами, сопровождавший лейтенанта, хохотнул: «Об такой лоб поросенка убить можно!» Лейтенант сурово взглянул на него — и матрос проглотил язык. Позднее Ваня узнал, что зовут этого парня Олегом и он генеральский сын. Лейтенант спросил: «Хочешь в разведку?» У Вани сердце оборвалось. Он мечтал стать разведчиком еще в школе, и тут, на Севере, увидев вблизи лихих и отважных матросов из разведвзвода, восторженно и влюбленно ловил каждое их слово, каждое движение, и, конечно, когда лейтенант спросил, хочет ли он в разведку, Ваня, не смея поверить в удачу, сиплым от радости голосом прошептал: «Хочу».
Сбылась и еще одна мечта, в которой Ваня никому не признавался. Всех стригли наголо, только разведчики носили чубы. И Ваня тоже будет носить чуб, такой же, как у Олега, набок, чтобы выбивался лихо из-под бескозырки…
Фашисты, напоровшись на яростный огонь разведчиков, залегли. Короткие очереди прорезали туман и летели, фосфорически светясь и обгоняя друг друга. Будто бросал кто из сизой мглы горящие спички. Зажигал и бросал, зажигал и бросал… Было даже красиво.
Потом убило Мирзу.
Их осталось двое.
Фашисты замолчали. Ваня понял: атака захлебнулась. В наступившей тишине стало жутко. Он напряг слух и не отрывал взгляда от выхода из ущелья, где бесшумно, прямо из земли, могли возникнуть фрицы.
Ваня вздрогнул, когда в напряженном безмолвии раздался приглушенный голос:
— Эй, славяне! Есть кто живой?
— Есть, — тихо откликнулся Ваня, узнав голос Олега.
Олег помолчал, ожидая, отзовется кто еще или нет, и неуверенно спросил:
— Это все? Больше никого?
— Не знаю, — сказал Ваня, хотя знал, что оба соседа его и справа и слева убиты.
— Та-ак… — глухо протянул Олег. — Они стояли насмерть, как пишут в газетах.
Злой на язык этот Олег. Не поймешь, не то всерьез говорит, не то блажь напускает. «За ордена, — говорит, — воюю. Потому и в разведку пошел. Разведчикам на ордена не скупятся», — говорил он. А награды ему нужны, чтобы прийти к «мамзель на Арбате», чтоб знала она, кого потеряла, кому не поверила, чтобы раскаялась. А он покажет ордена и уйдет гордо. Олег срок получил перед войной. Из тюрьмы на фронт попал. Связался по молодости с шайкой. Стащил у отца-генерала пистолет и людей раздевал. А делалось это так. Приходил он в клуб, знакомился с девушкой и после танцев шел провожать. Парень он что надо! Любая не против с ним пройтись. Шли, говорили о музыке, о литературе, о живописи — в этом деле он знаток. Время от времени Олег спрашивал, далеко ли до дому. Если оказывалось далеко, то культурный разговор продолжался, если же близко, Олег говорил: «Теперь раздевайся. Дойдешь и так». И помогал онемевшей девице освободиться от часов, от платья. Однажды под Москвой, в дачной местности, вот таким порядком раздел он студентку, а она ему возьми и посочувствуй: «Сказал бы сразу, что тебе надо, я бы у клуба разделась. Утруждаешь себя, вон сколько прошагал! От трусости это». И ушла. Не заревела, не испугалась, а просто ушла. И это было обидно. Да еще слова о трусости. Олег постоял, постоял и двинулся за девушкой. Она сидела на крыльце в одной рубашке, подняв лицо к луне и откинувшись спиной на стену. Олег перебросил узелок через штакетник. Девушка не удивилась, словно знала, что так и будет. Снисходительно сказала: «Измял только, дурак». С этого вечера присох к ней сердцем Олег, ходил за ней тенью. А она его не замечала. Потом случилась еще история. Раз ночью возвращался он от ее дома и на мостике через речушку встретили его двое. Теперь ему предложили раздеться. А Олег и говорит: «Хотите деньги? У меня деньги есть». — «Давай», — говорят. «Кому отдать?» — спрашивает, а сам лезет во внутренний карман, где пистолет у него лежал. «Мне», — говорит один. «Тебе так тебе», — соглашается Олег. Вытащил пистолет и ахнул между грабителями. Один вдарился бежать, другой в речку упал и заорал благим матом: «Караул!» А тут и милиция подоспела. На выстрел.
