— Это наш ревком, — пояснил Олкфед, поймав взгляд Сталина, — Сейчас представлю. Боцман Овеног и старшина второй статьи Урт.

Эта парочка была непохожа друг на друга в той же мере, в какой сам Сталин был не похож на главу здешнего ревкома. Боцман со странным именем Овеног оказался юной пони, возраст который Сталин навскидку оценил бы лет в десять. Даже не юная кобыла, а сущий жеребенок, пусть и носящий свою бескозырку с не очень скрываемой гордостью. Серая шерстка и почти белая грива дополняли образ, но не «воздушного волка», а, скорее, юного гардемарина, впервые оказавшегося на палубе боевого корабля. Или вовсе застенчивой гимназистки. При виде Сталина боцман Овеног смущенно потупилась, хлопая длинными ресницами. И Сталину наверняка бы еще долго пришлось терзаться разгадкой этого странного назначения, если бы не случай.

Один из пробегающих с деловитым видом пегасов оступился, наступив на швартовочный трос, подвернул ногу и, не успев воспользоваться крыльями, растянулся на палубе, рассыпав целый ящик деталей, который держал в зубах.

В одно мгновенье Овеног преобразилась.

— Ну ты, курица безногая! — рявкнула она так, что с бедного пегаса слетела бескозырка, а Сталин от неожиданности едва не отпрянул, — Ты, кляча столетняя, сейчас у меня парить будешь! А ну не лежать! Вперед! Колбаса лошадиная! Ощипаю и в суп брошу! Встать! Живо! Падаль дурная! Желудок скотский! А ну встать, так тебя растак через шканцы двадцать раз! Плети отведаешь!

Только сейчас Сталин заметил, что, несмотря на юный возраст, боцман Овеног является обладателем кьюти-марки. И даже не удивился, увидев изображение маленького и изящного девятихвостого кнута. Когда испуганный пегас испарился, боцман Овеног снова стала застенчивым жеребенком, смущенно ковыряющим копытцем палубу.

Старшина второй статьи Урт производил более благообразное впечатление, возможно, благодаря очкам, делавшим его лицо почти интеллигентным, или гривы, которая, будучи немного длиннее заведенных на клаудсдейлском флоте фасонов, придавала своему обладателю некоторый оттенок вольнодумия и либеральности. В остальном же старшина Урт был вполне обычным ультрамариновым пегасом средней комплекции, с бутылкой яблочного сидра на крупе.

— Нас троих в ревком выбрали, стало быть, — канонир Олкфед закурил папиросу, от едкого дыма которой у Сталина начали слезиться глаза, — Нам, значит, и отвечать за эту братию…

— Четкого плана мятежа, насколько я понимаю, не было?

— Какой там план… Только когда капитана и старших офицеров в облака выкинули, до самих дошло, что натворили. Какая там революционная сознательность… А мятеж начался из-за яблок. На борт яблоки червивые доставили. Экипаж отказался их есть. Тогда капитан построил всех и приказал всыпать по десять плетей каждому отказавшемуся. Ну и тут словно черти в нас вселились… Все припомнили проклятым прихвостням Принцессы. И как голодом морили, пока офицеры ананасами объедались, и плети незаслуженные, и ругань, и обиды… Все припомнили.

— Нижние чины встали под революционные знамена почти в полном составе, — доложил Урт, — И младшие офицеры — в значительном количестве. У нас агитационная работа давно ведется. Я — секретарь подпольной партийной ячейки на «Пони темном». Агитировали, даже газету подпольную, «Краснокрылый пегас», распространяли… Но даже не мечтали, что сам товарищ Сталион ступит копытом на освобожденную от капиталистического отребья палубу!

— Теперь мы вместе, товарищи! — сказал Сталин, — И встанем плечом к плечу в этом бою, в котором коммунизм переломает своим стальным кулаком хлипкий хребет кантерлотской монархии. В этот день красный флаг, который, подобно цветку, распустился над палубой вашего корабля, станет символом нашего единства, выкованного во многовековом горниле пролетарской борьбы.

— Ишь как ладно излагает, каналья, — уважительно пробормотала боцман Овеног, немного краснея, — Сразу видно, что грамотный товарищ, не чета нам, клячам грязножопым. Учитесь, черти непарнокопытные!..

Сталин ощущал, что его присутствие и в самом деле ощутимо подняло боевой дух команды. Даже бунт бессмысленный и беспощадный должен иметь перед собой какую-то цель, иначе он становится подобен плаванью корабля в кромешном тумане, лишенном маяков. Боевого запала экипажа «Пони темного» хватило на то, чтобы сорвать с себя натерший шею рабский хомут, но мало кто из них представлял, что делать после этого. Не было ни подготовки, ни плана действий, ни каких бы то ни было долгосрочных перспектив. Так крестьянская кобыла лягает дерзкого обидчика, совершенно не задумываясь о том, что будет делать дальше.

«Наивны и молоды, — саркастично отметил „внутренний секретарь“, всегда бесстрастный, — Их спасало только замешательство Кантерлота. Никто не ожидал такой дерзости. Но эти пони даже не представляют, с чем им придется иметь дело. Весь королевский флот отправится за ними в погоню, как только во дворце осознают истинный размах происходящего».

Сталин хорошо помнил восстание на броненосце «Потемкин», одну из первых страниц в книге революции, страницу печальную и короткую. Восставший броненосец, бросивший вызов огромной империи, тоже прошел этим путем, подобно комете прочертив ночное небо народного сознания, чтобы, оставив яркий след, испариться в небытии.

Тогда мы были слабы, Коба, напомнил он себе. Мы ничем не могли помочь «Потемкину», лишь наблюдали, как он, преследуемый всем миром, отчаянно мечется, теряя силы и уверенность. Нам пришлось оставаться зрителями в том бою, обреченными смотреть, как тает в ледяном море чадящий революционный огонек. Тогда ты обещал себе, Коба, что такое не повторится. Поклялся именем Карла Маркса, что отныне ни один товарищ не погибнет вот так, лишенный помощи и брошенный всеми. И каждый, кто поднимет красный флаг, сможет почувствовать плечи товарищей, вставших с ним в один ряд.

Брониносец «Пони темный» не повторит печальной судьбы того, другого корабля.

И он — Сталин или Сталион, неважно — сделает все возможное для этого.

— Что с вооружением? — спросил он резко, — Корабль сможет принять бой, если возникнет такая необходимость?

Канонир Олкфед скривился.

— Разве что если против баржи. Главный калибр опечатан, там магический замок, который мог открыть только капитан. Так что главного калибра у нас нет, товарищ Сталион. Осталась только вспомогательная крупокалиберная артиллерия.

— Крупокалиберная?

— Флотская система вооружений, — подсказал старшина Урт, — К крупокалиберной артиллерии относятся все орудия с калибром ствола более крупа среднего пони. Таковых у нас на борту — четыре батареи по пять орудий. Из них в строю и готовы к бою — одиннадцать.

— А прочее вооружение?

— Жопа мохнатая да блохи кусачие — вот наше вооружение! — брякнула боцман Овеног, опять краснея, — Это отродье портовых потаскух, пока мы на ремонте стояли, не погрузило бомбы. Дети мерина и свиноматки! Идем пустые, как мое брюхо! Всего арсенала — полторы сотни снарядов да малый комплект для автоматов.

— На полчаса боя, — хмуро заметил Олкфед, сплевывая свою папиросу за борт, — И то, если противник будет равным. Возьмутся за нас всерьез — не продержимся и четверти часа. Так что единственный шанс спасти свои хвосты — драпать на той скорости, что есть.

— Партия разработала план, — сказал Сталин, — Надежда есть, товарищи. Вот карта. Надо достичь этой точки.

— Горы?

— Да, товарищ председатель ревкома. В горах подготовлено надежное место. Глубокая долина, в которую можно будет опустить ваш корабль и замаскировать его. Даже если по нашему следу пойдет погоня, ей ничего не найти.

Члены ревкома переглянулись. По их глазам Сталин понял, что не так они представляли себе революцию. Они хотели сражаться, пусть и без шансов на победу. А им предлагали бегство.

Но здравомыслие победило.

— Дотянем как-нибудь… — вздохнул Олкфед, поглаживая короткие густые усы, — Топлива должно хватить. Боцман Овеног, свистать всех наверх!

— В… хвост себе свистни! — гневно отозвалась серая пони, — И так идем на предельной! Ты бы, баран толстозадый, не про топливо думал, а про то, что будем делать, если эти ослолюбы за нами пустятся!