Это предложение нашло живейший отклик в слушателях, уже немного осоловевших от речей. Пони застучали копытами, а Пинки Пай извлекла откуда-то барабанную установку, гармонь, фугу и губную гармошку, готовясь ему аккомпанировать.

Запели все ровно, слаженно, как по нотам. Ничего удивительного, учитывая, сколько экземпляров «Понинционала» разнесли по городам и селам птицы Флаттершай. Возможно, в эту самую минуту сотни пони в самых разных уголках Эквестрии пели, с трудом сдерживая слезы:

Пели все.

Тяжело басил Биг Макинтош, рефлекторно вставляя между строфами привычное «Агась». Мелодично подпевала мисс товарищ Черили, положив копытце на его мощную спину. Пела под потолком пегаска со сложно-запоминаемым именем. Пела, вкладывая в звенящие слова всю свою молодую душу, Эппл Блум. Пела, неистово терзая музыкальные инструменты, Пинки Пай. Пела едва слышно, тряся кудряшками, крохотная СвитиБель. Даже надменная Трикси, нерешительно поглядывая по сторонам, вторила хору.

Пели все. Пел весь мир. Пела, отбивая такт копытом, вся Эквестрия:

Сталин вел этот хор, хоть его голос ни на миллиметр не выделялся среди прочих. Он был невидимым солистом и в то же мгновенье был сейчас каждым из поющих.

Он был в одночасье пони, единорогом и пегасом.

Кобылой и жеребцом.

Старым и юным.

Гимн «Понинционала», торжественный, глубокий, звучный, настроил струны их мироощущения в одной тональности, отчего их души колыхались в общем резонансе, неудержимом и мощном, как колыхание огромных океанских волн:

Сталин хотел было затянуть еще раз припев, но в эту секунду что-то маленькое и верткое скользнуло между его копыт, привлекая внимание. Сталин опустил голову. Это был маленький белый заяц, хорошо ему знакомый — референт и связной Флаттершай. Он нетерпеливо забарабанил пушистыми лапками по трибуне, добиваясь его, Сталина, внимания. Должно быть, он в нетерпении проскользнул в дом, никем не замеченный. К его белоснежной спинке была привязана узкая бумажная лента.

Сообщений от товарища Флаттершай.

Сердце ударило тяжелым колоколом. Не похоронным, но тревожным. Связываться резервным каналом они условились лишь в случае крайней необходимости. И, судя по тому, как заяц-посыльный мечется на месте, крайняя необходимость уже была на дворе.

Сталин, повозившись, отцепил полоску секретного донесения и стал про себя читать, ощущая, как с каждым прочитанным словом кровь в венах, разгоряченная песней, как горячее вино, делается густой, под стать расплавленной стали.

«Началось, — только и сказал „внутренний секретарь“, как только Сталин дочитал до последнего „тчк“, — Держись, Коба. Вот теперь держись. Теперь начнется такой галоп, что…»

Сталин не дал ему договорить. Вместо этого он встал и требовательно постучал по трибуне копытом. Все повернулись на этот резкий звук, напряженные, внимательные, ждущие, тревожные. Готовые к тому, что он произнесет.

И не в его манере было мучить слушателей неизвестностью.

— Товарищи, — сказал Сталин так медленно, что в его враз охрипшем голосе появилась торжественность, отчасти даже уместная, — Пегасы сообщают нам важные новости из Клаудсдейла. Сегодня на флагманском воздушном броненосце «Потник» поднят красный флаг.

Он замолчал, подвело горло. Впрочем, в разразившемся спустя мгновенье общем возгласе его все равно никто не услышал бы.

Сталин никогда не ощущал чувства привязанности к флоту. Тысячу раз признавая почти божественное могущество артиллерии, несокрушимость бронетехники, стойкость пехоты и коварство авиации, он, будучи хозяином огромной континентальной империи, к кораблям всегда относился с толикой оскорбительного безразличия. Он, писавший книгу самой разрушительной войны в истории человечества строками огненных сполохов по перекопанной снарядами земле, привык считать боевые корабли скорее статусными игрушками живущих вчерашним днем империй Старого и Нового Света, чем действенным инструментом. Впрочем, флот никогда не мог пожаловаться на пренебрежение со стороны товарища Сталина. Закладывались и проектировались новые корабли, совершенствовалось вооружение, принимались смелые прожекты… Но любимым детищем товарища Сталина он никогда не был.

Однако, когда за облаками показались зыбкие контуры брониносца «Пони темный», Сталин на мгновенье даже ощутил подобие восхищения — столько в этом гиганте было величественной силы и той особой дремлющей энергии, которая свойственна только боевым кораблям. Брониносец шел вперед малым ходом, как объяснила Рэйнбоу Дэш, и со стороны, в мешанине густых кучевых облаков, казался огромным небесным островом, густо поросшим деревьями. По мере приближения становились видны детали, выступающие из туманного небытия — «Пони темный» словно проявлялся в реальном мире из какого-то пугающего измерения грез, на глазах обретая хищный металлический окрас.

— Курс наперерез! — скомандовал Сталин.

— Так точно, товарищ-капитан-адмирал Сталион! — закричала Пинки Пай, резко перебрасывая штурвал. Органы управления воздушным шаром были далеки от идеальных, корзину ощутимо тряхнуло. Но это было единственное средство воздушного транспорта в их распоряжении. Рэйнбоу Дэш, оценив высоту, на которой шел «Пони темный», сразу сказала, что даже пара выносливых пегасов не сможет поднять товарища Сталиона на брониносец. Оставалось воспользоваться воздушным шаром Пинки Пай, который, по счастью, был заправлен и готов ко взлету.

Вблизи «Пони темный» производил еще более грозное впечатление. Сталину отчего-то вспомнился линкор «Севастополь», такой же стальной зверь, кажущийся неуклюжим, но неуклюжестью не травоядного животного, а дремлющего на солнышке матерого волкодава. Только «Пони темный» дал бы, пожалуй, старенькому «Севастополю» сто очков форы. Три огромные трубы лениво курились дымом, но не ядовито-черным, как от скверного антрацита, а едва ли не белоснежным. Тысячетонный корпус с размещенной в центральной части приземистой боевой рубкой, был окрашен не в привычный серо-оливковый цвет боевых кораблей, а в темно-голубой с металлическим отливом. Цвет, казалось бы, мягкий и спокойный, но отчего-то кажущийся опасным. Как будто намекавший на то, как быстро спокойное летнее небо может обратиться кипящей грозой.