Сталин лишь головой покачал, увидев этот изящный состав, совершенно не похожий на те, что ему доводилось видеть прежде. Он привык к локомотивам «ФД» — тяжелым грохочущим чудищам, неповоротливым, перепачканным маслом и грязью, с их обжигающим и зловонным дыханием. Эти чудища без устали трудились, со скрежетом подминая под себя шпалы, настоящие советские сухопутные левиафаны. Смогут ли эквестрийские кукольные составы сравниться с ними, когда ситуация станет так же горяча, как пламя в топках? Можно ли будет оборудовать из них бронепоезда?…

Много вопросов, ответов на которые пока нет. В скором времени их станет еще больше. Некоторые ответы можно найти путем сосредоточения и тяжелой умственной работы. Другие явятся внезапно, в грохоте канонады. Он, Коба, будет искать ответы. Но не сегодня. Сегодняшний день посвящен другому.

— Билет и цель поездки, — сказал строгий проводник в очках, касаясь копытом козырька фуражки.

На Сталина он смотрел подозрительно, как проводник царской железной дороги смотрел бы на крестьянина, собравшегося в город продавать свой нехитрый урожай.

— До Кантерлота, — Сталин передал ему квиток, — Сопровождение кулинарного груза на ежегодную выставку «Королевский торт».

— Разве выставка не в июне?

— В этом году перенесли.

— О, я вижу.

Доказательство предъявлять не потребовалось, оно и так привлекало к себе всеобщее внимание. Оно было водружено на тележку с ручкой, но даже в таком виде Сталину и проводнику пришлось провозиться, чтобы переместить его в вагон. Огромный трехъярусный торт весил не меньше пуда — немалый вес для пони. Без сомнения, это был шедевр кулинарного искусства. Залитый розовой лазурью, с кремовыми розочками по краю, фисташковыми россыпями, мармеладинами в форме звездочек, украшенный шоколадной стружкой и узором из цедры, этот торт мог поразить воображение даже самого хладнокровного и выдержанного проводника.

Торт готовила Пинки Пай и, без сомнения, это было настоящее произведение искусства.

«Бисквиты! Вафли! Мороженое! Марципан! Печеные яблочки! Птичье молоко! Карамель! И, конечно, твоя любимая начинка, товарищ Сталион!.. Ох и вкусненько же кому-то будет!»

Прежде чем пройти в вагон, Сталин окинул взглядом весь состав и остался доволен. Он сразу заметил то, что искал. В нескольких вагонах от его собственного, в прямой близости от локомотива, возвышался особенный вагон. Раскрашенный в розовые и лиловые цвета, приземистый, массивный, он маскировался под обычные вагончики, но эта маскировка быстро сползала под опытным взглядом. Вагон был бронированный, слишком строгих линий, а его окошки своими размерами могли посоперничать с бойницами. Которыми на самом деле и являлись. Состав остановился с таким расчетом, чтобы этот таинственный вагон оказался напротив отдельного станционного служебного выхода.

Проводника возле него не было, но, несмотря на это, никто из ждущих на перроне поннивилльских пони не пытался забраться внутрь. Возможно, оттого, что от этого вагона исходила аура чего-то не совсем сказочного и дружбо-магического, улавливаемая даже теми, кто был лишен волшебного рога. А может, оттого, что Стража Принцессы быстро оцепила вагон, образовав вокруг него не очень плотный, но очень профессиональный кордон.

Двое, трое, пятеро… Сталин скользнул по ним деланно-безразличным взглядом, но одной секунды ему хватило, чтобы оценить диспозицию. Восемь в бронированном вагоне. Еще шестеро подтащили к вагону несколько тяжелых контейнеров на колесах, каждый размером с приличный шкаф, но внутрь заходить не стали, вернулись на станцию. Значит, восемь стражников. И еще шестеро внутри состава, если верить разведке. Итого — четырнадцать. Много. Чертовски много.

Стража Принцессы производила впечатление. Высокие статные пегасы какой-то особенной породы возвышались над Сталиным на целую голову. Ни дать, ни взять — небесные ломовые тяжеловозы… Если обычные пегасы забавляются, таская по нему облака, эти, должно быть, могли перенести в охапке тропический ураган. Ноги толстые, как стволы деревьев, торс точно выточен из белого мрамора, огромная голова с аристократическим точеным профилем…

По сравнению с ними, Коба, ты выглядишь старой колхозной клячей…

Стражники были облачены в сверкающие золотые доспехи — кирасы и шлемы с плюмажами. И, несмотря на всю помпезность подобного облачения, Сталин понял, что доспехи эти — вовсе не парадные. Он знал, как разглядеть профессионала за самой искушенной маскировкой. И помрачнел, потому что понял — эти профессионалами определенно были. Заняв свою позицию, они словно обратились каменными изваяниями, бесстрастными, неподвижными и молчаливыми. Но это были не те изваяния, на спины которым любят забираться детишки. Даже в неподвижности они внушали трепет и почтение один лишь своим взглядом, которым, казалось, можно забивать в шпалы железнодорожные костыли.

А Принцесса-то молодец. Держит свой преторианский табун в узде. Ни следа развращенности, которую обычно дают власть и роскошь, лишь решительность и несокрушимая воля. Грозная сила. И одна из колонн, на которые опирается трон Принцессы. Сейчас эта сила презрительно рассматривает тебя из-под золоченых козырьков, Коба, она не считает тебя опасностью. Но после сегодняшнего дня тебе придется с нею считаться. Тебе — и тем, кто будет с тобой.

Стражники Принцессы проворно затолкали многопудовые контейнеры в свой бронированный вагон и скрылись следом. Несмотря на массивные доспехи, двигались они ловко и быстро, демонстрируя превосходную сноровку сильных, сытых и хорошо тренированных тел.

Сталин ощутил, как трусливая мыслишка прочертила по позвоночнику холодный пунктир своим скользким ящеричным хвостом. Можно выйти из вагона, пока не закрылись двери. Еще не поздно. Поздно будет лишь для твоих новых товарищей, которые уже приступили к выполнению операции «Сладкоежка». Для Рэйнбоу Дэш, Эппл Джек, Пинки Пай и Флаттершай. Выйди из вагона — и они бессмысленно погибнут или будут схвачены. Зато ты останешься цел.

Сталин поймал эту мысль — и раздавил, как крысу. Решительно, с треском лопающихся костей. От задуманного не отступают. В обоих мирах не нашлось бы того человека или пони, который сказал бы, что товарищ Сталин струсил.

— Славная сегодня погода, — дружелюбно сказал Сталин проводнику, устраиваясь поудобнее на специальном сидении для пони, рядом с огромным тортом, — Курить здесь можно?…

Поезд отправился точно по расписанию. Коротко и мелодично свистнул локомотив, вагончики дрогнули — и мягко устремились вперед, набирая скорость. В широких окнах замелькали пряничные разноцветные домики Поннивилля. Потом их скрыла яркая зелень окраинных ферм, а затем и она пропала, уступив место бескрайним холмам и лохматым рощицам. Пейзаж этот, изредка нарушаемый ртутным блеском озер, был красив, но какой-то буколической, акварельной красотой. Точно заглядываешь не в окно неспешно бегущего поезда, а в какой-то хитрый оптический прибор, в котором сменяют друг друга яркие цветные картинки.

Красивый мир, рассеянно подумал Сталин, пыхтя трубкой, за такой стоит воевать. Мой мир был куда более уродлив, когда я начал свою войну. Он был изрыт воронками Гражданской войны, опален пламенем тысяч орудий, смят, раздавлен, обескровлен, выпотрошен, оплеван, изгажен и списан со счетов. Этот мой мир был мертвым миром. И я знал, что только я могу его воскресить. Эквестрия выглядит цветущим садом, но ее красота неприродного свойства, как у запертой за стеклом игрушки, которую ребенку запрещено трогать руками. Слишком много маслянистого глянца, слишком жирный слой фальшивой позолоты. Это Принцесса Селестия сделала его таким, теперь я понимаю. Сладким до приторности. Чтобы тот, кто его увидит, терял вкусовую чувствительность и забывал про все другие возможные вкусы. Слишком сладко, чтобы бунтовать и пытаться плыть против течения. Мухи, завязшие в банке с вареньем, никогда не плывут против течения. Только вниз. И наверняка до последнего мгновения своей жизни радуются тому, как же им повезло оказаться в этом бездонно-сладком мирке…