— Товарищ ефрейтор, отпусти. Сделай мне одно уважение, помолчи при генерале о моих губах. Я сам понимаю: какой я солдат, коли сам себе губы расквасил. Можно сказать, что на печке, на лежанке опростоволосился. Отпусти.

А он держит, улыбается, спрашивает громко, на всю посадочную площадку:

— Как тебя в детстве дома называли?

— Огоньком называли, — это все, что осталось в моей памяти о детстве. — Огоньком называли, — повторяю с прежней громкостью.

— Огонек! — громко окликает меня генерал. Его голос показался мне знакомым. С моей головы шинель так и слетела, ноги подкосились, и я присел... И опять передо мной, как на экране, возникла живая цепочка людей, взрывы бомб, неподвижное тело матери. — Огонек! Дима! — Генерал протягивает вперед руки и медленно подходит ко мне. — Дима! — глухо повторяет он.

Я растерянно смотрю на генерала. А его руки уже лежат на моих плечах.

— Сынок... прости, прости... сынок...

...Всю дорогу он рассказывает, как искал меня, как десятки людей, в том числе и майор Копытов, помогали ему отыскать иссеченную временем и поросшую быльем тропинку к потерянному сыну. И нашли все же...

* * *

Генерал Огнев уволился из войск — фронтовые раны да и годы к тому же предписали отцу свой приказ. Так он тогда же, когда ушел на пенсию, повел со мной все тот же мужской разговор: «Дима, я не мыслю десантников без фамилии Огневы!» — «Да сколько же можно?» — «А столько, сколько нужно, — потребовал мой папахен. — Ты, что, — говорит, — охламон, что ли?! Разве ты не чувствуешь, как накалена международная атмосфера! Хоть не прикуривай от спички — воздух взорвется».

Военное училище давно осталось позади. Теперь я уж сам веду мужской разговор с разведротой десантников.

— Жора Ратников, приказываю!..

Вот влип так влип... Ведь это же не Жора, а лейтенант Горбунов. А Жора, то есть Георгий Ратников, уже пятнадцать лет рыбачит на Черном море под началом своей рыжей «щучки», голубоглазой Тонечки, ставшей недавно капитаном рыболовецкого судна. И сын у них есть Жорка. В письмах жалуются — отбивается от рук, заявляет: «То, что было, поросло былью». Но я написал Жоржику-младшему: «Как только поднимешься до призывного возраста, греби ко мне в разведроту, и тут мы с тобою, Георгий Георгиевич, будем толковать по-мужски».

— Охламон! — вырвалось у меня громко. Лейтенант Горбунов весь скривился и говорит:

— Это кто охламон, товарищ майор?

— Фу! Фу! Извините, лейтенант, это я отклонился.

А у самого перед глазами людская цепочка, самолеты с черными крестами пикируют на женщин и детей. И где-то в этой скорбной людской цепочке я сам, ухватившись ручонками за подол...

— Мама! — вырвалось у меня уже громче.

Горбунов посмотрел, посмотрел на меня и говорит:

— Нам взлет, товарищ майор.

— Рота! По местам!

Мы летим над полями, над горами.

«Мама, мы ведем мужской разговор, чтобы не повторилась беда, свалившаяся на нас в 1941 году. И вообще, в этом «чтобы» — вся наша армейская жизнь».