– Ну что же, Семен, летовье для житья-бытья готово. Остается пожелать удачной рыбалки. Я буду на судне до середины июля. После, как развезем по островам артели, отстаиваться будем в Больше-Бреховской протоке. Нужен буду – найдешь! Да мы и сами с Сидельниковым на лодке наведаемся.
Подошли к двум мужикам, перебирающим невод. Те осматривали грузила и балберы, растягивали саженями невод, смотрели, где гниль поела нитки. Порванные ячейки связывали, стягивали свежей ниткой, чтобы невода хватило на путину.
– Смотри, Петр Михайлович! Разве можно таким неводом рыбачить? Был неводок, годился, да приводился. Чуть ли не через каждые десять метров в мотне дыра, гнилые ошметки висят. Я им невожу третий год. Копчу, сушу, в настое ольхи закрепляю, а гниет быстрее, чем в Верхне-Имбатске. Там рабочий невод три года живет, а здесь после полутора лет расползается. Тут и вода не та, да и с просушкой летом негусто. Коль рыба идет, то невод в воде мокнет неделями. Так что невода нужны новые.
Петр Михайлович покачал головой:
– Что-то ты недосмотрел, Алексей Митрофанович! Ты так можешь сорвать поставку рыбы в Китай. У нас с Иркутском контракт, а у Иркутска с узкоглазыми. Из-за твоего недогляду можно понести и убытки. Киприян знает, что большинство неводов уже ветхие?
– Небось, знает! – неуверенно ответил Сидельников.
– Что-то ты мне со своим «небось». Ты говорил Киприяну, что сети гниют? что нужно заказать новые снасти?
– Не, – виновато опустил глаза Сидельников. – Все недосуг!
– А сети, завезенные в прошлую навигацию, где?
– Я большую часть загнал зимой хатангцам. Ты ж сам ходил во главе обоза. Меня не приструнил.
– Я-то ходил, но товары ты распределял, голова дубовая. Если завалим нынче рыбу, не сносить тебе головы. Выгоню к чертовой матери. Зажрался! Ты уже не приказчик. Ты уже выше купца! Моли Бога, чтобы рыба шла. Будет жалобитье рыбаков, пеняй на себя. А ты, Семен, уж прости! Мы виноваты, недосмотрели или не вняли вашим просьбам еще в прошлую путину. Ты мужик ушлый, дело знаешь, выкрутишься и с рыбой будешь, а вот как другие? В августе придет пароход с товарами и рыболовными снастями. Но это уже получишь на следующую путину.
Примерно в половине версты от артели Семена Яркова высадилась экспедиция Лопатина. Быстро развернули три палатки, рядом накрыли брезентом метеорологические и топографические приборы, провизию и ружейные припасы. Две большие лодки вытащили на косу и заякорили. Перед палатками на бугорке поставили таган с двумя навешанными на него железными коваными крючьями величиной с печную клюку. Повесили на них котел. На косе собрали и сложили в кучу недалеко от тагана сухой плавник для кострища. Ехавший с рыбалки Афанасий Кокшаров с двумя сыновьями-погодками подобрал идущих по берегу к пароходу Петра Михайловича и Алексея Митрофановича.
– Ну как рыбалка, Афанасий? – спросил Сотников.
– Есть маленько. Вот, с одного невода, – показал он на дно лодки, где лежали штук двадцать пять покрытых слизью и зевающих осетров. – Правда, перед вашим приходом штормило. Невода забило всякой нечистью, даже кое-где перекрутило. Вода мутная гуляла по протоке, а осетр – чистюля, ушел на дно. Дождался штиля – и пошел!
– Подойдем к экспедиции. Там есть ученый, которого ты должен доставить до Гыды, как мы условливались в мае.
Афанасий коренаст, налит силой, с черными нерасчесанными кудряшками на голове. В лето, как и Петр, безбород. Сыновья – десяти и одиннадцати лет – на отца смахивают и лицом, и статью. Они и летом и зимой на рыбалке. Охотятся же мальцы только на куропатку. Ставят недалеко от станка петли и с ноября по май приносят отцу ежегодно не менее тысячи птиц. Ружья отец им пока не доверяет. Знает, порох опасен. Ошибутся в заряде – и ружья на куски, и себя, не дай бог, могут жизни лишить. Проворством веет от сыновей. Веслами управляются, как заправские рыбаки. Лодка двигалась ходко, хоть и просела от двух мужских тел.
– Видите, палатки! – показал Афанасий. – Туда гребите. Надо господ свежей рыбкой угостить да познакомиться, коль судьба свела.
Лодка на скорости хорошо вышла на приплесок, что и подтягивать на берег не пришлось. Концом лодочной веревки обвязали лежащий на берегу валун. Все пятеро в кожаных броднях. Шли, оставляя на влажном песке вмятины. Впереди сыновья с увесистыми осетрами. У палаток их встретила вся экспедиция. Поздоровались за руку. Даже с мальцами. Казак Егор Никитич Даурский, знавший Афанасия, спросил:
– Твои так вымахали?
– Мои! Скоро отца обойдут! – усмехнулся Кокшаров. – Решили угостить вас осетриной, не ожидая, когда вы свою сеть кинете.
И Шмидт, и Лопатин, и Андреев, и Савельев с интересом глядели на трепыхающихся рыбин.
Лопатин-младший настраивал на треноге фотокамеру. Кокшаров и его дети смотрели на суетящегося молодого парня, почти подростка, не понимая, чего он хочет.
Федор Богданович, заметив непонимание, пояснил:
– Это, друзья, называется фотографическая камера. Она снимает на серебряную пластинку. Как бы вам объяснить. Художник рисует кистью, что видит. Рисует долго. А камера рисует на пластинку мгновенно. Через вон то стеклышко. И получается картина, которую зовут фотографией.
Афанасий стоял с сыновьями, переваривая сказанное Шмидтом.
– Не поняли? Получается, как в дивильце, только в зеркале правая рука кажется левой, а на фотопластинке – как в самом деле.
Павел установил фотокамеру на треногу:
– Становитесь группой у палаток, я вас сниму на фоне Енисея.
Афанасий с сыновьями не двинулся с места. Они не поняли:
чего от них хотят? Тогда от группы отделился казак Даурский и, взяв за руку Кокшарова, подвел его к палаткам:
– Ты сюда, посерединке, а ребятишки – впереди. Подходите!
Фотограф еще долго крутил каждого туда-сюда, переводил с одного места на другое, переставлял треногу фотокамеры, чтобы в объектив не попадало солнце. Наконец угомонился. Посмотрел через видоискатель на людей, закрыл круглой насадкой объектив и вставил фотопластинку.
– А теперь, господа, прошу внимания! Всем смотреть вот сюда! – и он поднес палец к насадке. – Снимаю! – и ловко открыл объектив. – Не шевелитесь! Готово!
Петр Михайлович достал кисет, трубку и набивал табаком. Его примеру последовали Шмидт, Даурский и Афанасий.
– Попробуйте моего табачку! – предложил Федор Богданович Кокшарову.
Афанасий сунул руку в кожаный кисет Шмидта и достал щепотку табака. Закурили, стоя кружком.
– Афанасий! Человека, угостившего тебя табаком, доставишь на Гыду по нашему уговору. Его зовут Федор Богданыч. И с ним, наверное, поедет Василий Савельев. Вот он! – указал на препаратора.
– Извините, Петр Михайлович! – вмешался Лопатин-старший. – Мы изменили первоначальное решение. С ним поедет мой брат Павел! Он сделает снимки мамонта для Академии.
– Ну что ж, ваше право: Павел дак Павел! – согласился Сотников. – Главное, чтобы они вернулись целыми и невредимыми. Через протоку на левый берег доставишь их ты к юраку Высю.
– Добре! Седьмого июля.
– Рассчитается с тобой и Высем наш гость. – указал Сотников на Шмидта. – Берите с него по-божески, серебром. После озер – доставишь на свое зимовье. А пока они будут обследовать Бреховские, по возможности помогай, чем сможешь. До твоего летовья отсюда верст пять, не больше. Иногда заглядывай к ним, вдруг нужда в тебе станет.
– Рыбой я готов снабжать: свежей, малосолом или вяленой по сходной цене. Пусть заказывают. Доставлю, чего пожелают.
Илларион Александрович согласно кивал.
– Закажем! А за осетров большое спасибо, Афанасий. Как вас по батюшке?
– В батюшках бывают ошибки, потому зовите просто Афанасий. А это мои сыновья, Владимир и Глеб, – вытолкнул он их на середину круга. – Мы сюда с зимовья сразу пришли вслед за ледоходом. Еще протоки стояли. И за дело! Невода подготовили, подлагодили кое-что. Заглядывайте в гости. Я уж здесь десять лет рыбачу. Лучшего хода осетра, чем в этом месте, не знаю. У меня здесь все под рукой: и заимка, и лабаз, и мерзлотник. Зимой сюда заезжаю отдохнуть, чаю попить после пастей. Верст пятнадцать до них. Добываю песца, волка, росомаху. Охота всегда фартовая. Сам живу на станке Кокшаров. Как помещик! Его мой отец заложил. Царствие ему небесное. – И Афанасий задумчиво перекрестился. – Собак держу двадцать штук. Трое нарт кладевых. Зимой и на охоту, и на рыбалку только на собаках.
